Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

Потом он лег рядом с ней. Он дрожал, расстроенный и бессильный. Страсть в нем умерла.

Прогоревшие угли провалились сквозь решетку. Утраченное яркое чудо погасло.

Когда он сошел вниз, Джим Триветт уже ждал в передней, держа Тельму за руку. Лили тихонько выпустила их наружу, сперва выглянув сквозь решетку в туман и прислушавшись.

– Потише, – прошептала она. – На той стороне кто-то стоит. Они вроде начали следить за нами.

– Приходи еще, Верзила, – пробормотала Тельма, сжимая его руку.

Они осторожно вышли и крадучись выбрались на дорогу. Туман сгустился: воздух был насыщен мелкими колючими каплями влаги.

На углу в свете фонаря Джим Триветт шумно с облегчением вздохнул и смело зашагал вперед.

– Черт! – сказал он. – Я думал, ты уж никогда не придешь. Чем ты там с ней занимался, Длинный? – Потом, заметив выражение лица мальчика, он добавил с живым сочувствием: – Что случилось, Джин? Тебе нехорошо!

– Погоди! – сказал Юджин невнятно. – Сейчас!

Он отошел к канаве, и его вырвало. Он выпрямился и вытер рот носовым платком.

– Ну, как? – спросил Джим Триветт. – Лучше?

– Да, – сказал Юджин. – Теперь все в порядке.

– Почему ты не сказал, что тебя тошнит? – заметил Джим Триветт с упреком.

– Это началось вдруг, – сказал Юджин и, помолчав, добавил: – Наверное, съел что-нибудь не то у этого проклятого грека.

– А мне так ничего, – сказал Джим Триветт. – Выпьешь чашку кофе, и все будет в порядке, – бодро добавил он.

Они медленно взбирались на холм. Мертвенный свет от мигающих фонарей на углах падал на фасады убогих домишек.

– Джим, – сказал Юджин после паузы.

– А? Что ты?

– Не говори, что меня тошнило, – неловко сказал он.

Джим Триветт посмотрел на него с удивлением.

– Почему? Тут же ничего нет такого, – сказал он. – Ерунда, сынок, стошнить может каждого.

– Да, конечно. Но ты все-таки не говори.

– Да ладно. Не скажу. Зачем мне? – сказал Джим Триветт.

Юджина преследовал его собственный призрак – он знал, что вернуть ничего нельзя. Три дня он избегал всех; он чувствовал на себе клеймо греха. Он выдавал себя каждым жестом, каждым словом. Он держался более вызывающе, смотрел на жизнь более враждебно. Он цеплялся за Джима Триветта, извлекая горькое удовольствие из его грубых дружеских похвал. Неудовлетворенное желание снова горело в нем. Оно победило физическое отвращение, нарисовало новые картины. В конце недели он опять поехал в Эксетер – один. Он чувствовал, что утратил себя безвозвратно. На этот раз он выбрал Тельму.

Когда он ехал на Рождество домой, его чресла были черны от скверны. Огромное тело штата распростерлось нагим гигантом под свинцовой изморосью небес. Поезд с ревом мчался по длинному подъему к Пидмонту. Ночью, пока он лежал на полке в болезненном полузабытьи, поезд вполз в великую крепость гор. Он смутно видел их зимние громады, угрюмые леса. Под мостом беззвучная, как сон, река белым канатом вилась между замерзшими берегами. Его измученное сердце воспрянуло среди всепроникающей извечности гор. Он родился в горах. Но на заре, когда он вышел из вагона вместе с остальными студентами, подавленность вернулась. Скопление жалких строений у вокзала показалось ему еще более жалким, чем всегда. Горы над плоскостью привокзальных улиц с их покосившимися домами казались неестественно близкими, как видение. Безмолвная площадь за его отсутствие как будто съежилась, а когда он спрыгнул с трамвая и пошел вниз по улице к «Диксиленду», он словно пожирал гигантскими шагами кукольные расстояния.

Рождество было серым и скучным. Без Хелен некому было придать ему теплоту. Гант и Элиза тяжело ощущали ее отсутствие. Бен приходил и уходил, как призрак. Люк на этот раз не приехал. А сам он был болен от стыда и утраты.

Он не знал, куда деваться. По ночам он расхаживал по холодной спальне, бормоча вслух, пока не появлялось встревоженное лицо Элизы над халатом. Отец стал ласковее и дряхлее. Его снова мучили боли. Он был рассеян и грустен. Он начал без интереса расспрашивать сына об университете. Слова застревали у Юджина в горле. Он пролепетал несколько ответов и бежал из дома от невидящего страха в глазах Ганта. Он много ходил и днем и ночью, пытаясь справиться с собственным страхом. Он верил, что поражен проказой. И ему оставалось только гнить. Заживо. Спасения не было. Ибо так учили моралисты его юности.

Он шагал в бесцельном отчаянии, не в состоянии хотя бы ненадолго утишить тревогу, снедавшую его беспокойные ноги. Он ушел в восточные горы за Негритянским кварталом. Зимнее солнце пробиралось сквозь туман. Низко на лугах и высоко на горах солнечный свет обмывал землю, как молоко.

Он стоял и глядел. Луч надежды прорезал тьму его духа. «Я пойду к моему брату», – подумал он.

Бен еще лежал в постели на Вудсон-стрит и курил. Он закрыл дверь и заметался по комнате.

– Бога ради! – сердито прикрикнул на него Бен. – Ты с ума сошел? Что с тобой стряслось?

– Я… я болен! – с трудом выговорил он.

– В чем дело? Где ты был? – резко спросил Бен. Он сел в постели.

– Я был с женщиной, – сказал Юджин.

– Сядь, Джин, – негромко сказал Бен, помолчав. – Не будь дурачком. Ты ведь от этого не умрешь. Когда это произошло?

Мальчик выпалил свою исповедь.

Бен встал и оделся.

– Идем! – сказал он. – К Макгайру.

Пока они шли, он пытался объяснить себе, бормоча бессвязно и торопливо.

– Было так… – начал он. – Если бы я знал, но тогда я не знал… конечно, я знаю, я сам виноват.

– О, бога ради! – нетерпеливо сказал Бен. – Заткнись! Я не хочу ничего про это слышать. Я ведь не твой чертов ангел-хранитель.

Это было утешительно. Так много людей, стоит нам пасть, становятся нашими ангелами-хранителями.

Они поднялись по лестнице в темный широкий коридор «Дома терапевтов и хирургов», где стояли резкие и тревожные медицинские запахи. Приемная Макгайра была пуста. Бен постучал в дверь кабинета. Макгайр открыл ее и вытащил изо рта прилипшую к губе мокрую сигарету, чтобы поздороваться с ними.

– Здравствуй, Бен! Здорово, сынок! – рявкнул он, увидев Юджина. – Когда ты вернулся?

– Он думает, что умирает от скоротечной чахотки, Макгайр, – сказал Бен, мотнув головой. – Может быть, вы сумеете продлить его жизнь.

– В чем дело, сынок? – спросил Макгайр.

Юджин сухо глотнул, отвернув свинцово-синее лицо.

– Если вы не возражаете, – прохрипел он, – я бы… наедине. – Он в отчаянии повернулся к брату. – Подожди здесь. Я не хочу, чтобы ты входил.

– Я и не хочу идти с тобой, – сказал Бен ворчливо. – У меня хватает своих неприятностей.

Юджин вошел в кабинет следом за грузной фигурой Макгайра. Макгайр закрыл дверь и тяжело опустился в кресло у захламленного стола.