Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

– Садись, сынок, – велел он, – и рассказывай.

Он зажег сигарету, ловко приклеил ее к отвисающей мокрой губе и внимательно поглядел на мальчика, на его искаженное лицо.

– Не торопись, сынок, – сказал он ласково, – возьми себя в руки. Что бы это ни было, можешь не сомневаться, что это и наполовину не так страшно, как ты думаешь.

– Это произошло так, – тихим голосом начал Юджин. – Я совершил ошибку. Я знаю это и готов принять все последствия. Я не ищу себе оправдания. – Его голос стал пронзительным, он приподнялся на стуле и начал свирепо бить кулаком по заваленному бумагами столу. – Я никого не виню. Понимаете?

Макгайр медленно повернул опухшее недоуменное лицо к своему пациенту. Мокрая сигарета смешно свисала из его полуоткрытого рта.

– Это должно быть мне понятно? – спросил он. – Послушай, Джин, о чем ты, черт подери, говоришь? Я ведь не Шерлок Холмс. Я твой врач. Выкладывай все начистоту.

Мальчик ответил с горько подергивающимся лицом.

– То, что сделал я, – сказал он трагически, – делают тысячи. О, может быть, они и притворяются, будто это не так. Но это так. Вы врач – вы это знаете. И люди, занимающие в обществе высокое положение. Я – один из тех, кому не повезло. Я попался. Чем я хуже других? Почему… – продолжал он риторически.

– По-моему, я понял, к чему ты клонишь, – сухо сказал Макгайр. – Давай посмотрим, сынок.

Юджин лихорадочно повиновался, все еще декламируя:

– Почему я должен носить стигму позора, а другие отделываются ничем? Лицемеры – толпа проклятых, грязных, хнычущих лицемеров, вот они кто! Двойная мораль! Ха! Где тут справедливость, где честность? Почему винят меня, когда люди из высшего общества…

Макгайр кончил свой критический осмотр и, подняв большую голову, комически рявкнул:

– Да кто тебя винит? Не думаешь же ты, что ты первый такой выискался? К тому же у тебя ничего и нет.

– Вы… вы можете вылечить меня? – спросил Юджин.

– Нет. Ты неизлечим, сынок! – сказал Макгайр. Он нацарапал на бланке какие-то иероглифы. – Отдашь это аптекарю, – сказал он. – А в будущем будь осторожнее в выборе друзей. Люди из высшего общества? – Он усмехнулся. – Так вот где ты вращался?

Страшное бремя крови и слез спало с сердца мальчика, он испытывал головокружительное облегчение, счастливое безумие, говорил, сам не зная что.

Он открыл дверь и вышел в приемную. Бен нервно вскочил со стула.

– Ну, – сказал он, – сколько ему еще осталось жить? – Потом серьезно и тихо он добавил: – Он ведь здоров?

– Да, – сказал Макгайр. – По-моему, он немного свихнутый. Но ведь вы все такие.

Когда они вышли на улицу, Бен спросил:

– Ты что-нибудь ел?

– Нет, – сказал Юджин.

– Когда ты ел в последний раз?

– Вчера, кажется, – сказал Юджин. – Не помню точно.

– Проклятый идиот! – пробормотал Бен. – Пошли есть.

Это предложение понравилось Юджину. Мир ласково купался в молочном зимнем свете. Приехавшие на зимние каникулы студенты ненадолго пробудили город от зимнего оцепенения – теплые быстрые течения жизни бурлили на тротуарах. Он шел рядом с Беном широкими подпрыгивающими шагами, не в силах совладать с поднимавшейся опарою в его душе. В конце концов на улице, полной деловой суматохи, он не выдержал и, высоко подпрыгнув, испустил ликующий клич:

– Скви-и-и!

– Идиот! – резко сказал Бен. – Ты с ума сошел?

Он яростно нахмурился, потом с узкой улыбкой обернулся к хохочущему прохожему.

– Держи его, Бен! – завопил Джим Поллок, ядовитый маленький человечек с восковой улыбкой под черными усами, старший наборщик и социалист.

– Если отрубить его дурацкие ноги, он взовьется вверх, как воздушный шар, – сказал Бен.

Они вошли в большую новую закусочную и сели за столик.

– Что возьмете? – спросил официант.

– Чашку кофе и кусок мясного пирога, – сказал Бен.

– Мне то же самое, – сказал Юджин.

– Ешь! – яростно сказал Бен. – Ешь!

Юджин задумчиво изучал меню.

– Принесите мне телячьи котлеты в томатном соусе, – сказал он, – с гарниром из тушеной картошки, потом морковь с горошком в сметане и тарелку горячих бисквитов. И еще чашку кофе.

Юджин воспрянул духом. Воспрянул безудержно и без оглядки, со стихийной буйностью. В оставшиеся дни каникул он беззаботно смешивался с оживленной толпой, смело, но без наглости оглядывал молодых женщин и девушек. Они внезапно украсили зловещую унылую зиму, как дивные цветы. Он был полон радости жизни и одинок. Страх – это дракон, обитающий в армиях и в толпе. Он редко навещает тех, кто одинок. Юджин был выпущен на свободу – за последнюю ограду отчаяния.

Свободный и одинокий, он с отчуждением провидца смотрел на окружающий мир обладаемых и обладающих. Жизнь предлагала себя его ищущим пальцам, как странный и горький плод. Пусть огромный клан, сгрудившийся в блокгаузе во имя тепла и безопасности, когда-нибудь затравит его и убьет; он думал, что так оно и будет.

Но теперь он не боялся, он был доволен – лишь бы борьба оказалась плодотворной. Он вглядывался в толпы, отмеченные для него знаком опасности, и выискивал в них то, чего он мог бы пожелать и взять.

Он возвращался в университет неуязвимым для насмешек – в горячем зеленом пульмане они надвинулись на него стеной ядовитых шуточек, но сразу же отступили в растерянности, едва он яростно ответил им тем же.

Рядом с ним уселся Том Френч, красивое лицо которого было отмечено жесткой наглостью богатства. За ним следовал его придворный шут Рой Данкен, раб, смеявшийся пронзительно и бездумно.

– А, Гант! – сказал Том Френч грубо. – Заглядывал на этих днях в Эксетер?

Он хмурил брови и подмигивал ухмыляющемуся Рою.

– Да, – ответил Юджин. – Я был там недавно и сейчас туда собираюсь. А тебе какое дело, Френч?

Растерявшись от такого резкого отпора, сын богача отступил.

– Мы слышали, ты у них ходишь в первых, Джин, – сказал Рой Данкен, хихикая.

– Кто «мы»? – сказал Юджин. – У кого «у них»?

– Говорят, – сказал Том Френч, – ты чист, как канализационная труба.

– Если мне потребуется почиститься, – сказал Юджин, – я ведь могу воспользоваться чистолем «Золотые Близнецы», не так ли? Френч и Данкен, Золотые Близнецы, которые всегда бездельничают.

Сидевшие впереди и сзади ухмыляющиеся студенты, молодые беспристрастные животные, громко захохотали.

– Так их! Так их! Валяй, Джин! – вполголоса сказал Зино Кокрен. Это был высокий двадцатилетний юноша, тонкий и сильный, изящный, как скаковая лошадь. Он посылал мяч против ветра на восемьдесят ярдов в игре на Кубок Йельского университета. Он был красавец, говорил всегда мягко и держался с бесстрашным добродушием атлета.

Сбитый с толку, обозленный Том Френч сказал угрюмо и хвастливо:

– Меня никто ни в чем уличить не сможет. Я для них слишком ловок. Обо мне никто ничего не знает.