Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

– Здорово, сынок, – сказал он своим лающим добродушным голосом. – Чем могу помочь?

– О, бога ради! – сказал Бен, презрительно усмехаясь и дернув головой в сторону Тагмена. – Нет, только послушать!

Они сели у ближнего конца стойки. В эту минуту в закусочную вошел «Конь» Хайнс, гробовщик, похожий – хотя он вовсе не был худым – на скелет, облаченный в черный сюртук. Его длинный выпяченный рот по-лошадиному раскрылся в профессиональной улыбке, открыв крупные лошадиные зубы на белом, густо накрахмаленном лице.

– Господа, господа, – сказал он без всякой видимой причины, энергично потирая узкие руки, словно было холодно. Его ладони постукивали друг о дружку, как высохшие кости.

Коукер, специалист по легким, который с сардоническим интересом следил за тем, как Макгайр гарпунит бобы, теперь извлек длинную сигару из своего черепа и, зажав ее в темных пальцах, похлопал соседа по плечу.

– Нам лучше уйти, – слегка ухмыльнулся он, кивнув в сторону «Коня» Хайнса. – Если нас увидят вместе, это могут дурно истолковать.

– Доброе утро, Бен, – сказал «Конь» Хайнс, присаживаясь справа от него. – Ну как, все у вас здоровы? – прибавил он негромко.

Бен искоса хмуро поглядел на него, затем рывком повернул голову к раздатчику, и по его губам пробежал горький отблеск.

– Доктор, – сказал Гарри Тагмен с заискивающей почтительностью, обращенной ко всему врачебному сословию, – сколько вы берете за операцию?

– Какую операцию? – секунду спустя рявкнул Макгайр, пронзив еще один боб.

– Ну… аппендицита, – сказал Гарри Тагмен, потому что ничего другого ему в голову не пришло.

– Триста долларов после того, как вскроем брюшную полость, – сказал Макгайр и, закашлявшись, отвернулся.

– Вы тонете в своих выделениях, – сказал Коукер с желтой усмешкой. – Как старуха Слейден.

– Господи! – воскликнул Гарри Тагмен, ревниво подумав об упущенной новости. – Когда она преставилась?

– Сегодня ночью, – ответил Коукер.

– Черт, очень грустно, – сказал Гарри Тагмен с большим облегчением.

– Я только что кончил ее обряжать, – мягко сказал «Конь» Хайнс. – Одна кожа да кости. – Он с сожалением вздохнул, и на мгновение его вареные глаза увлажнились.

Бен отвернул хмурое лицо, как будто его тошнило.

– Джо! – сказал «Конь» Хайнс с профессиональной шутливостью. – Налейте-ка мне кружечку этой бальзамировочной жидкости. – Он мотнул своей лошадиной головой в сторону кофеварки.

– О, бога ради! – с отвращением пробормотал Бен. – Вы хоть руки моете перед тем, как пойти сюда? – раздраженно воскликнул он.

Бену было двадцать лет. Мужчины не замечали его возраста.

– Не хотите ли холодной свинины, сынок? – спросил Коукер со своей злокозненной желтой усмешкой.

Бен поперхнулся и прижал руку к животу.

– Что случилось, Бен? – тяжело засмеялся Гарри Тагмен и хлопнул его по спине.

Бен встал с табурета, взял свой кофе и кусок коричневого мясного пирога и сел с другого бока Гарри Тагмена. Все засмеялись. Тогда он, еще больше нахмурившись, мотнул головой в сторону Макгайра.

– Черт побери, Таг, – сказал он. – Они нас взяли в тиски.

– Вы только его послушайте, – сказал Макгайр Коукеру. – Одна порода. Я принимал этого мальчика, выходил его от тифа, помог его старику выкарабкаться из семисот запоев, и за все мои хлопоты меня с тех пор на восемнадцать ладов обозвали сукиным сыном. Но пусть у кого-нибудь из них заболит живот, – добавил он с гордостью, – и вы увидите, как быстро они ко мне прискачут. Верно, Бен? – спросил он, поворачиваясь к нему.

– Нет, только послушать! – сказал Бен, раздраженно смеясь, и погрузил в кружку острое лицо. Его горечь наполнила закусочную жизнью, нежностью, красотой. Они смотрели на него пьяными добрыми глазами – на его серое презрительное лицо и на отблеск улыбки одинокого демона.

– И я вам еще кое-что скажу, – объявил Макгайр, тяжело поворачиваясь к Коукеру. – Если кого-нибудь из них придется резать, вы увидите, кто этим займется. А как по-твоему, Бен? – спросил он.

– Черт побери, Макгайр, – сказал Бен. – Если вы когда-нибудь соберетесь меня резать, уж я позабочусь, чтобы вы перед этим перестали выписывать кренделя.

– Идемте, Хью, – сказал Коукер, толкая Макгайра под лопатку. – Перестаньте гонять бобы по тарелке. Ну-ка, сползайте или валитесь с этого проклятого табурета, мне все равно.

Макгайр, погрузившись в пьяную задумчивость, бессмысленно уставился на свои бобы и вздохнул.

– Да идемте же, дурень! – сказал Коукер, вставая. – У вас через сорок пять минут операция.

– О, бога ради! – сказал Бен, отрывая лицо от коричневой кружки. – Кто жертва? Я пришлю цветы.

– …все мы рано или поздно, – пыхтел Макгайр сквозь припухшие губы. – Богатые и бедные равно. Сегодня жив, а завтра умер. Не имеет значения… никакого значения.

– Ради всего святого! – раздраженно крикнул Бен Коукеру. – Неужели вы позволите ему оперировать в таком виде? Почему бы вам их просто не перестрелять?

Коукер оторвал сигару от длинного, малярийно усмехающегося лица.

– Но ведь он только немного разогрелся, сынок, – сказал он.

Перламутрово-жемчужный свет омывал край сиреневой темноты; границы света и темноты стежками ложились на горы. Утро, как жемчужно-серый прилив, катилось по полям и склонам, быстро вливаясь в растворимую тьму.

Молодой доктор Джефферсон Спо остановил свой «Бьюик» у тротуара и вылез, щегольски стягивая перчатки и отряхивая шелковые лацканы смокинга. Его раскрасневшееся от виски лицо с высокими скулами было красиво; прямогубый рот был жестоким и чувственным. Его окружал ореол наследственного пота кукурузных полей – лишенный запаха, но телепатически явный; это был принаряженный горец, отполированный клубами и Пенсильванским университетом. Четыре года, проведенные в Филадельфии, меняют человека.

Небрежно сунув перчатки в карман, он вошел. Макгайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нем непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.

– Поглядите, пожалуйста, – сказал он. – Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?

– Это Перси, – сказал Коукер. – Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?

– Я всю ночь протанцевал у Хильярдов, – изящно сообщил Спо. – Черт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.

Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.

– Что он делал? – недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.

– Он всю ночь протанцевал у Хильярдов, – жеманно сказал Коукер.

Макгайр пугливо заслонил ладонью опухшее лицо.

– Раздавите меня! – воскликнул он. – Я виноградная гроздь. Всю ночь танцевал у Хильярдов, ах ты, проклятая горная свинья! Развлекался с девочками в Негритянском квартале, вот что ты делал. Нас не проведешь!