Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

Их бычий хохот слился с перламутровой зарей.

– Лакированные туфли! – сказал Макгайр. – Изуродовали ему ноги! Черт побери, Коукер, когда он десять лет назад явился в город, на нем и штанов-то не было. Его пришлось повалить на спину, чтобы натянуть на него башмаки.

Бен сухо усмехнулся своему ангелу.

– Пару ломтиков поджаренного хлеба с маслом, и, пожалуйста, не слишком пересушенных, – вежливо сказал Спо раздатчику.

– Ты хотел сказать – свиных шкварок с просом, сукин ты сын. Ты же вырос на солонине и кукурузных лепешках.

– Мы для него уже слишком вульгарны и грубы, Хью, – сказал Коукер. – Теперь, когда он начал напиваться в избранном обществе, его засыпают приглашениями. О нем все такого высокого мнения, что он стал официальной повитухой всех беременных девственниц.

– Да, – сказал Макгайр. – Он их лучший друг. Он помогает им опростаться. И не только опростаться, но и снова забрюхатеть.

– Ну и что тут плохого? – спросил Спо. – Мы ведь должны сохранять все это в тесном семейном кругу, верно?

Их смех воем ворвался в нежную зарю.

– Разговор становится для меня слишком соленым, – сказал шутливо «Конь» Хайнс, вставая с табурета.

– Пожми-ка руку Коукеру прежде, чем ты уйдешь, «Конь», – сказал Макгайр. – Такого хорошего друга у тебя еще никогда не было. По-честному, ты должен был бы выплачивать ему авторские.

Свет, наполнивший теперь мир, был мягким и потусторонним, как свет, который наполняет подводные просторы Каталины, где плавают большие рыбы. Полицейский Лесли Робертс в расстегнутом мундире косолапо возник из подводного жемчужного света и остановился, горбя спину с ноющими почками. Тихонько помахивая позади себя дубинкой, он всунул исхудалое, налитое желчью лицо в открытую дверь.

– Вот вам и пациент, – шепотом сказал Коукер. – Полицейский, страдающий запорами.

А вслух они все с большой сердечностью осведомились:

– Как поживаете, Лесс?

– Терпимо, терпимо, – меланхолично ответил полицейский и, такой же обвислый, как его усы, пошел дальше, сплюнув в канаву большой комок мокроты.

– Ну, желаю вам доброго утра, господа, – сказал «Конь» Хайнс, собираясь уходить.

– Не забывайте, что я вам сказал, «Конь». Будьте любезны с Коукером, вашим лучшим другом. – Макгайр ткнул большим пальцем в сторону Коукера.

Под тонким слоем добродушия гробовщик затаил обиду.

– Я понимаю это, – сказал он торжественно. – Мы оба принадлежим к благородным профессиям – в час смерти, когда разбитый бурями корабль входит в тихую гавань, Всемогущий возлагает на нас особую миссию.

– «Конь»! – воскликнул Коукер. – Какое красноречие!

– Священный обряд закрытия глаз, благолепного расположения членов и приготовление для погребения безжизненного вместилища отлетевшей души – таков наш высокий долг; нам, живущим, поручено излить бальзам на разбитое сердце Горя, утолить печаль вдовы, отереть слезы сироты; это нам, живым, дано…

– Правительство народа, для народа и именем народа, – сказал Хью Макгайр.

– Да, «Конь», – сказал Коукер, – вы правы. Я растроган. И более того: мы делаем все это даром. Во всяком случае, – добавил он добродетельно, – я никогда не ставлю в счет утоление печали вдовы.

– А как насчет бальзамирования разбитого сердца Горя? – спросил Макгайр.

– Я сказал – «бальзам», – холодно заметил «Конь» Хайнс.

– Послушайте, «Конь», – сказал Гарри Тагмен, который слушал с большим интересом. – Вы ведь как будто уже произносили эту речь прошлым летом на съезде гробовщиков?

– Что было истиной тогда, остается истиной и теперь, – горько сказал «Конь» Хайнс и вышел из закусочной.

– Черт! – сказал Гарри Тагмен. – Мы его допекли. Я думал, у меня кишка лопнет, доктор, когда вы проехались насчет бальзамирования разбитого сердца Горя.

В эту минуту доктор Рейвнел остановил свой «Хадсон» по ту сторону улицы у почтамта и быстро пошел через мостовую, снимая на ходу кожаные перчатки. Он был без шляпы, его серебристые аристократические волосы слегка растрепались; его хирургические серые глаза беспокойно вглядывались в толстые линзы очков. У него было знаменитое, спокойное, глубоко серьезное лицо, чисто выбритое, пепельное, худое, изредка озарявшееся умной улыбкой.

– О, черт! – сказал Коукер. – Вот грядет Наставник.

– Доброе утро, Хью, – сказал Рейвнел, входя. – Вы опять проходите тренировку для сумасшедшего дома?

– Посмотрите, кто здесь! – гостеприимно взревел Макгайр. – Дик Мертвый Глаз. Эрудированный костоправ, владеющий лучшей в мире частной коллекцией желчных камней. Когда ты вернулся, сынок?

– По-видимому, как раз вовремя, – сказал Рейвнел, аккуратно держа сигарету между длинными хирургическими пальцами. Он поглядел на часы. – Если не ошибаюсь, через полчаса вы должны быть в Рейвнеловской больнице. Не так ли?

– Черт побери, Дик, ты никогда не ошибаешься! – в восторге возопил Макгайр. – И что же ты им сказал, мальчик?

– Я сказал им, – ответил Дик Рейвнел, чья привязанность была подобна цветку, выросшему за стеной, – что лучший хирург в Америке, когда он трезв, – это паршивый бездельник Хью Макгайр, который вечно пьян.

– Погоди, погоди! Минуточку! – сказал Макгайр, поднимая толстую ладонь. – Я протестую, Дик. Намерения у тебя были самые лучшие, сынок, но ты все перепутал. Ты же хотел сказать: лучший хирург в Америке, когда он нетрезв.

– Вы прочли какой-нибудь доклад? – спросил Коукер.

– Да, – сказал Дик Рейвнел. – Я прочел доклад о раке печени.

– А доклад о пиорее ногтей на ногах? – спросил Макгайр. – Его ты им не прочел?

Гарри Тагмен тяжело захохотал, сам толком не зная почему. В наступившей тишине Макгайр громко рыгнул и на мгновение потерял нить.

– Литература, литература, Дик! – провозгласил он внушительно. – Она погубила не одного прекрасного хирурга. Ты слишком много читаешь, Дик. «А Кассий тощ [53] «А Кассий тощ…» – Шекспир, «Юлий Цезарь», акт I, сцена 2. Эту фразу Цезарь заканчивает так: «Он много думает. Такой опасен». , в глазах голодный блеск». Ты слишком много знаешь. Буква убивает дух, как тебе известно. А я… Дик, ты когда-нибудь видел, чтобы я вынул то, чего не вложил бы обратно? Во всяком случае, я всегда оставляю им что-то для дальнейшего, ведь так? Я не ученый, Дик. У меня никогда не было твоих возможностей. Я мясник-самоучка. Я плотник, Дик. Обойщик. Я механик, водопроводчик, монтер, мясник, портной, ювелир. Я драгоценный камень, неотполированный алмаз, Дик. Я практический человек. Я вытаскиваю их механизм, поплевываю на него, подчищаю грязные края и посылаю их жить дальше. Я экономничаю, Дик. Я выбрасываю все, чем не могу воспользоваться, и использую все, что выбрасываю. Кто сделал Папе копчик из сустава его же пальца? Кто научил собаку выть? Ага! Вот потому-то губернатор и выглядит так молодо. Мы набиты ненужными механизмами, Дик! Целенаправленность, экономичность, энергия! Есть у вас в доме фея? Ах нет! Так употребляйте чистоль «Золотые Близнецы»! Вот спросите Бена – он знает!