Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

Несколько секунд он продолжал спокойно лежать на спине в приятном желтоватом сумраке гостиной, прислушиваясь к звенящему щебету веселого птичьего утра. Он зияюще зевнул и поскреб правой рукой в густой заросли волос на груди.

Быстрое кудахтанье чувственных кур. Приходите, грабьте нас. Всю ночь напролет для тебя, хозяин. Звучные голоса возражающих, соглашающихся евреек. Да-нет, да-нет. Раздави в них яйцо.

Пробужденный, вытянувшийся, настороженный, кутая в одеяло жилистые ноги, он слушал протестующие приглашения кур.

Они, пошатываясь, поднимались из теплой пыли, встряхивая толстые оперенные тела, – протестующие, но довольные. Для меня. И земля, и лозы. Влажная новая земля, распадающаяся под плугом на ломти, как нарезанная свинина. Или как вода под носом корабля. Набухшая почва, чисто рассеченная лопатой и вывернутая, как плоть. Или земля, осторожно разрыхленная мотыгой у корней вишни. Земля приемлет мое семя. Для меня – огромные листья салата. Набухшая, полная сока сейчас, точно женщина. Толстая лоза… а в августе тяжелые бесчисленные гроздья… Как там? Точно молоко из груди. Или кровь из жилы. Питает и откармливает их.

Всю ночь облетали цветки. Скоро придет пора «белой восковки». Зеленые яблоки в конце мая. Ветки июньской яблони Айзекса нависают над моей землей. Грудинка и печеные недозрелые яблоки.

Раздразнив в себе острый голод, он подумал о завтраке. Он аккуратно откинул простыню, повернулся по дуге, сел и спустил белые, уже в чем-то немощные ноги на пол. Осторожно ступая, он подошел к своей кожаной качалке и надел чистые белые носки. Потом стянул через голову ночную рубашку и увидел в зеркале на комоде свое огромное костлявое тело, жилистые руки и плоско-мускулистую грудь. Его живот отвисал. Он быстро просунул белые дряблые икры в спавшиеся кальсоны, развел плечи, поправляя нижнюю рубашку, и застегнул ее. Затем шагнул в просторные, скульптурно-тяжелые брюки и надел мягкие башмаки без шнурков. Вдевая руки в подтяжки, он вышел в кухню, и через три минуты в плите уже деловито трещали сосновые поленья, облитые керосином. В свежей бодрости весеннего утра он ощущал себя живым и полным энергии.

За перевалом Бердсай в росистом изобилии Долинки Лунна судья Уэбстер Тейлоу, почтенный, преуспевающий и аристократичный юрист большой корпорации (удалившийся от дел, но иногда еще консультирующий), встал в густом ореховом сумраке своей спальни и сквозь темные стекла очков, которым его длинное, тонкое, презрительное лицо было обязано еще одним, венчающим преимуществом перед чернью, с одобрением заметил, что один из его деревенских пентюхов идет с третьего луга с полным ведром парного молока, другой в юных отблесках солнца точит серп, а третий, по примеру своего более разумного товарища – коня, пятясь, медленно закатывает бричку в сарай.

Он с одобрением смотрел, как его сын, молодой мулат, ленивой кошачьей пробежкой пересек лужайку, с удовлетворением отметив про себя изящество и быстроту его движений, стройную округлую силу его торса, его мелкокостную упругость. И великолепную форму умной головы, живые черные глаза, чуткий овал лица и красивый медно-смуглый отлив кожи. Вылитый знатный испанец. Quod potui perfeci [54] Кто может, сделай лучше (лат.). . Быть может, благодаря такому слиянию мужчины нравятся мужчинам.

Тростниковые свирели у реки, храм музы и снова – священная роща. Почему бы и нет? Как в этой маленькой долине. И я в Аркадии живал.

Он на секунду снял очки и поглядел на злобно обвисшее веко левого глаза и на большую шутовскую бородавку на щеке под ним. Темные очки создавали впечатление, будто на нем надета полумаска; они накладывали штрих неразгаданной тайны на его тонкое, чувственное, тревожаще умное лицо. Тут вошел слуга-негр и доложил, что ванна готова. Он стянул рубашку со своего весноватого фицсиммоновского тела и [55] … своего весноватого фицсиммоновского тела. – П. Фицсиммонс (1862–1917), американский боксер, был абсолютным чемпионом мира в 1897 году. бодро опустился в чуть теплую воду. Потом в течение десяти минут его на длинном столе терли, скребли и мяли могучие упругие руки негра. Он надел свежее белье и только что отглаженный черный костюм. Небрежно завязав черный шнурок под широкой полосой крахмального воротничка, он наглухо застегнул на своей длинной прямой фигуре сюртук, доходивший ему до колен. Из коробки на столе он взял папиросу и закурил.

За деревьями по извилистой дороге, которая вела от города к перевалу, жестяно подпрыгивая, пронесся маленький дешевый автомобиль. В нем сидели два человека. Его лицо ожесточилось, он смотрел, как автомобиль в клубах пыли мелькнул мимо его ворот. Он смутно разглядел сальные красные лица горцев и дополнил этот образ запахом пота и плисовыми штанами. А в городе – их городские родственники. Кирпич, штукатурка, белая мелкая экзема пригородов. Федерация полукровок мира.

А затем – в мою долину, с газонокосилками и газонами перед фасадом. Он раздавил папиросу о край пепельницы и у окна быстро исчислил своих лошадей, ослов, рогатый скот, свиней и кур; запасы в своих ломящихся амбарах, обильное плодоношение своих полей и фруктовых садов. К дому шел работник, держа в одной руке ведро, полное яиц, а в другой – ведро с маслом; на каждом брикете масла был выдавлен сноп пшеницы, и каждый брикет был завернут в чистую белую льняную тряпочку. Он угрюмо улыбнулся: если на него нападут, он сможет выдержать долгую осаду.

В «Диксиленде» Элиза крепко спала в маленькой темной каморке, окно которой выходило в смутный свет заднего крыльца. Ее спальня была вся в путаных фестонах веревок и тесемок; в углах громоздились пачки старых газет и журналов, а все полки были заставлены полупустыми лекарственными пузырьками с ярлычками и наклейками. Воздух пропах ментолом, легочной микстурой Вика и сладким глицерином. Пришла негритянка – она вынырнула из-под приподнятого дома и лениво поднялась по крутому туннелю задней лестницы. Она постучала в дверь.

– Кто там? – резко вскрикнула Элиза, сразу просыпаясь и подходя к двери.

На ней была ночная рубашка из серой фланели, надетая поверх шерстяной фуфайки, которую выбросил Бен; пока она отпирала дверь, какая-то веревочка медленно покачивалась, точно водоросль у поверхности моря. Наверху, в маленькой комнате с верандой-спальней, спала мисс Билли Эдвардс, двадцать четыре года, из Миссури, смелая и властная укротительница львов в Объединенной программе Джонни Л. Джонса, – представления происходили на открытом воздухе на холме за школой на Плам-стрит. За стеной в большой угловой комнате лежала погруженная в глубокое алкогольное опьянение миссис Мэри Перт, сорок один год, жена постоянно отсутствующего коммивояжера фармацевтической фирмы. На каминной полке стояли две маленькие фотографии в серебряных рамках: одна – ее отсутствующей дочери, восемнадцатилетней Луизы, а другая – Бенджамина Ганта, который, приподнявшись на локте, лежал на травянистом пригорке возле дома; широкополая соломенная шляпа затеняла все его лицо, кроме рта. В других спальнях – мистер Конвей Ричардс, продавец сластей, путешествующий с Объединенной программой Джонни Л. Джонса, мисс Лили Мэнгем, двадцать шесть лет, дипломированная сиделка, мистер Уильям Г. Баскетт, пятьдесят три года, из Геттисберга, штат Миссисипи, владелец хлопковой плантации, банкир, жертва малярии, и его супруга; в большой комнате у лестничной площадки мисс Энни Митчелл, девятнадцать лет, из Валдосты, штат Джорджия, мисс Тельма Чешайр, двадцать один год, из Флоренса, штат Южная Каролина, и миссис Роуз Левин, двадцать восемь лет, из Чикаго, штат Иллинойс, – все хористки в «Бродвейских Красотках» Ивенса «Патоки», выписанные из Атланты, штат Джорджия, пидмонтским эстрадным агентством.