Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

– Что ж, – начал Вальт, – теперь и я позволю себе не без удовлетворения упомянуть, что Флитте, этот добряк, отнюдь не будучи жестокосердным, именно из-за бедняков сам становится бедняком. Из чистой и доброжелательной радости по поводу его поступков я оплатил за его спиной счета двух дамских портних; ибо сам он явно нуждается только в мужском портном, причем в одном ; и так происходит сплошь да рядом: например, с этой Биттерлих…

Тут его брат распалился – сказал, что только сатана в декабре поджигает дома, чтобы раздать головешки бездомным, – что больше других швыряется подарками тот, кто знает, что вскоре взойдет на эшафот, – что, как известно, мягче всего тина, коей свойственно опускаться на дно, – что именно тираны, похитители слез, поют и жалуются трогательно, как серафимы, но это объяснимо, ибо «серафим» означает «огненный змей», – что сам он ненавидит такую смесь: воровать и раздавать, украсть и приукрасить себя —

– Боже мой, Вульт! – вскричал Вальт. – Подобает ли смертному столь сурово судить другого? Разве не должен человек хоть немного любить себя и что-то для себя делать, если он целыми днями живет лишь с самим собой, только себя слышит и мечтает о том, что могло бы – в предельном случае – примирить его даже с нижайшим из людей или животных: о возможности быть вместе с кем-то? Кто же – от вечности и до вечности – позаботится о бедном «я», если не само это «я»? Я очень хорошо знаю, что говорю; знаю и любое возражение, которое может последовать. Но довольно! Сейчас я хотел бы только спросить: если такой человек как ты, в холодном состоянии духа, без воздействия какой-либо страсти, столь сурово судит людей и столь плохо к ним относится – то что же будет, когда, разгорячившись, он волей-неволей начнет всё преувеличивать? Возможно, с ним произойдет то же, что с твоими часами, о которых ты однажды сказал, что штырек – именно потому, что прекрасно подогнан к целому, – в холодную пору года отлично функционирует, но в жару, когда он расширяется, выводит из строя весь механизм.

– Ты случаем не выпил? – спросил Вульт. – Ты сегодня так много говоришь; впрочем, говоришь в самом деле очень хорошо.

Тут Вальт попросил брата выпить и самому и затем спуститься с ним по лестнице: чтобы внизу собственными ушами убедиться, как хорошо ему, Вальту, живется у Флитте.

– Сумасбродства ради я так и сделаю, – ответил тот, – хотя уже сейчас понимаю, что дам вам, двум глупцам-бюргерам, повод для тщеславного ликования в связи со столь снисходительным отношением к ним глупца-дворянина; но ты должен понимать, что такой поступок оправдан моей деликатностью, поистине не имеющей цены…

– Господин фон Харниш, – представил его внизу Вальт, – неожиданно приехал и застал меня в моей комнате; разве мог бы я, мадемуазель, лучше насладиться своею радостью, нежели разделив ее одновременно и с ним, и с вами обоими? – Он бросил эти слова так легко и так легко начал перемещаться по гостиной (на колесиках, отчасти еще раньше отполированных Флитте, отчасти же смазанных вином), что Вульт втихаря подсмеивался над ним и при этом злился: про себя он сравнивал брата с совой, птицей Минервы, – птицелов ей обычно привешивает еще и лисий хвост. В первый раз, когда человек, которого прежде мы знали как неловкого, вполне себе ловко и проворно проносится в танце мимо нас, нашему тщеславию не особенно нравится это торжество его тщеславия.

Вульт был очень галантен – рассуждал о живописи и позировании – похвалил пуантилистскую миниатюру Флитте за сходство с оригиналом, хотя эти цветные точки так же мало отображали лицо, как красная и белая сыпь, – и тем самым спровоцировал брата, чьи похвалы были более искренними, на лукаво-нежную фразу: «Рафаэла не так уж далека от Рафаэля».

Но когда она – в соответствии со своим траурным регламентом удовольствий, требующим, чтобы умащения радости готовились в слезных горшочках, – вспомнила о музыке флейтиста, затем, почти сразу, о слепоте, производящей благоприятное впечатление на публику, и стала спрашивать Вульта о состоянии его глаз, тот ее сразу перебил: «Это была лишь шутка, и всё уже позади……Господин нотариус, как можем мы оба так праздно стоять и переговариваться, не помогая живописанию?» – «Господин фон Харниш?» – вопросительно протянул Вальт, на сей раз обойдясь без словечка comment. «Разве, друг мой, не мог бы один из нас что-нибудь почитать для всех? – предложил Вульт. – Разве здесь не найдется ничего подходящего? А я бы сопроводил чтение игрой на флейте… Часто во время путешествий я видел, что люди, которые позируют, вдруг начинают казаться более возвышенными и полностью раскрывают себя: ибо ничто так прекрасно не оживляет лицо, которое хочет запечатлеть художник, как сопровождаемое музыкой чтение вслух чего-нибудь подходящего!»

Рафаэла сказала, что, конечно, с благодарностью примет двойной подарок: музыку и декламацию. Вульт схватил ближайший альманах муз – полистал его; заявил, что не может не посетовать: к сожалению, во всех календарях муз серьезное слишком резко контрастирует с забавным, как это происходит в романах Ж.-П.; он, тем не менее, не оставляет надежды, что, может быть, своей музыкальной игрой создаст вводные звуки к этим дисгармоническим аккордам; – и протянул Вальту одну элегию с просьбой прочитать ее вслух, а сразу после нее, ни о чем больше не заботясь, – прочитать сатирическое послание, а потом застольную песню.

Поскольку Вальт обрадовался, что его внутренний пыл обретет словесное выражение, пусть и не принадлежащее ему самому: он стал читать это весьма трогательное стихотворение с такой горячностью, так громко и не слыша ничего вокруг, что поначалу даже не заметил, какой нелепой музыкой в тактовом размере 6/8, дурацкими балетными пассадами – и даже криком перепела – сопровождает брат его декламацию. Только начав читать сатирическое послание, он, уже поостыв, уловил некую звуковую несообразность, а именно: что Вульт вторит сему остроумию жалостными Lagrimosis и некоторыми слогами из Гайдновых «Семи слов…»; нотариус, правда, принял всё это за остатки растроганности в связи с предыдущим стихотворением. К застольной песне, прочитанной напоследок, Вульт присовокупил несколько музыкальных опор, выполненных в манере languido и напоминающих траурные черно-белые чепцы. Из-за такого противоречия лбы слушателей покрылись умеренной испариной страха, как раз и придающей, как твердо заявил Вульт, позирующему лицу – живость.

Но внезапно совсем другой диссонирующий – и при этом мажорный – тон, долготой в четыре фута, проник в комнату, вежливо держа в руке шляпу. То есть появился разъездной агент того самого коммерсанта в Марселе, с которым Флитте долго имел общие дела, – и предъявил ему подлежащий оплате вексель, выписанный эльзасцем на свое же имя.