Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Тут флейтист, будто окаменев, рухнул вертикально вниз, на стул, устремил взгляд по горизонтали перед собой, прежде упокоив руки на раздвинутых под прямым углом коленях, и принялся монотонно причитать:

– Что ж, теперь пусть смилостивится Господь или кто пожелает! Таковы, значит, хлебные снопы и отборный виноград, причитающиеся мне за все труды и за мое пребывание здесь! И пусть здесь хозяйничает дьявол, как пожелает! Такова награда за то, что я, как румормейстер , при любом бесчинстве скакал то в арьергард войска, то к головной колонне. – Пусть; тогда я клянусь, что в тысячу раз охотнее соглашусь в бурю состричь бороды всем матросам на раскачивающемся, как качели, корабле, нежели аккуратно подстричь одного-единственного поэта, которого что угодно может взволновать и потрясти. Лучше уж я, как последний из гробовщиков, закутавшись в длинный развевающийся плащ, буду втаскивать на Брокенскую гору труп и подпирать гроб плечом, не давая ему соскользнуть вниз, чем стану еще раз сопровождать поэта и помогать ему продвигаться то в горку, то под горку: ибо поэт меньше верит честному, не совсем уж безмозглому брату, чем всякому якобы мягкосердному ворью, которое обступило его и топчет ногами, как горшечник глину, чтобы он стал в их руках податливым тестом.

– Должен признаться, – очень серьезно возразил Вальт, – что даже самый мягкосердный человек может впервые в жизни ожесточиться: против такого жесткосердного, как ты, судящего о людях несправедливо.

– Как уже было сказано, – продолжал Вульт, – он все это игнорирует, наш поэт. Напрасно единокровный брат-близнец повсюду скачет вслед за ним, как казак за Суворовым, повесив себе на шею ради него легкий складной стульчак, так что ему остается лишь сесть на сиденье – он этого не делает, но выставляет себя – да и еще кое-что в придачу – на смех всему свету.

– Верить в человечность, – возразил Вальт, – в чужую и собственную, – то есть своим нутром почитать и постигать нутро другого человека: к этому, в сущности, и сводятся жизнь и честь; всё остальное пусть заберет дьявол. Как, люди более великие, чем мы, подвергаясь куда большим опасностям, доверяли жизни и смерти – небезызвестный Александр выпил свой мнимый яд, в то время как его врач читал предостерегающее послание; а я должен не верить горячим слезам сочувствующей людям девушки? Нет, лучше уж я возьму этот посох (который на самом деле – нищенская клюка) и отправлюсь с ним так далеко, куда донесут меня ноги…

– Дальше этого предела и никакой нищий не доберется, – заметил Вульт. – Но ты меня перебил. Итак, я хочу добавить, что древние не без намека приносили в жертву богу поэтов наивных юных барашков. По той же причине какому-нибудь имперскому надворному советнику следовало бы издать указ: что каждый человек, который издал томик своих стихов у Тратнера, тут же объявляется недееспособным pro prodigo , поскольку, учитывая свойственную такому человеку вечную божественно-аполлоническую юность, исчисляемую возрастом в пятнадцать лет, он не способен осуществлять те гражданские действия – например, акт дарения между живыми, – которые могут совершаться только после достижения совершеннолетия….. Но теперь поговорим спокойнее, брат! Что за жизнь ты тут ведешь, к чертям собачьим! Нет, давай уж совсем спокойно! Отцом, матерью, братом-близнецом ты готов пожертвовать ради людей, о которых я… (нет, лучше уж ничего не буду говорить)? Обдумай всё хорошенько: семьдесят только что срубленных нотариальных деревьев – столько цепочек, неожиданно сцепившихся в один узел, некоторые твои заблуждения по пути в Розенхоф – да, по правде говоря, ты и сегодня слишком уж…..разогрет вином. Дело, пожалуй, кончится тем, что ты, Лис, нацепив на себя крылья ястреба и луня, станешь кружить вокруг сердца позирующей чужой невесты, используя жениха с его живописной кистью лишь в качестве приманочной птицы, – не так ли, мой хищник-забавник! Ты все-таки покраснел… Что же касается слез Рафаэлы… то можешь мне поверить: у женщин бывают неприятности и похуже, нежели те, из-за которых они плачут!

– Боже, но ведь это еще печальнее! – крикнул Вальт.

– Женщины и мельники, – пояснил Вульт, – всегда устраивают потайные клапаны, чтобы часть чужой муки, которую мелют на мельнице, отсыпалась для них.

– А мне что до того! – возразил Вальт. – Я дал этой женщине слово. И значит, возьму на себя поручительство. Я благодарен Господу, предоставившему мне возможность проявить доверие к людям, которое должен иметь любой человек, если не хочет потерять доверие к себе. Если же вдруг я пойму – позволь теперь высказаться мне, – что никакое чувство нельзя считать правдивым, что вера и любовь расцветают и отцветают: что ж, тогда я буду рад, что лишь получаю раны, но не наношу их другим. Я, несомненно, возьму на себя поручительство. Отцовский гнев (но что знает отец в своем деревенском мирке о моих обстоятельствах, связанных с более высокой социальной ступенью?)… и материнский гнев… и тюрьма, и нужда: пусть все это меня ждет – я беру на себя поручительство. Можешь гневаться. Я беру на себя поручительство – и спускаюсь вниз.

Вульт еще сдерживал себя, хотя был ошеломлен и выбит из седла выкрутасами Вальта, которого он теперь тем меньше мог держать под контролем, чем больше пришпоривал и подгонял: наверное, потому, что даже самый кроткий человек – если кто-то угрожает его ощущению свободы, вместо того чтобы этому ощущению потворствовать, – становится шпороустойчивым [2] Так называют лошадей, которые, если их пришпорить, просто останавливаются. – Примеч. Жан-Поля. . «Ты спускаешься вниз, – сказал Вульт, – но я прошу тебя, в самом деле спокойно: спустись лучше в себя. Во всяком случае, не устремляйся, как ослепленная птица, именно вверх! Опомнись. Умоляю тебя, брат!» – «И даже если меня сразу после этого отправят в тюрьму, я сдержу данное мною слово!» – воскликнул нотариус. «Что ж, можешь сгнить там, – ответил Вульт, – я больше не буду противиться; лишь бы ясный разум и справедливость получили то, что причитается им по праву, лишь бы не восторжествовал всякий сброд… Иначе, в довершение к прочему, в конце концов все узнают, что я состою в родстве с тобой, и я подвергнусь проклятому осмеянию, как один из нас, – друг, брат, послушай меня, черт возьми!»

Но тот уже удалился. «О, ты настоящий левый [3] Как известно, в Эльтерляйне так называли жителей той половины деревни, что принадлежала князю. – Примеч. Жан-Поля. ! – воскликнул, распалившись, флейтист. – И все же я хочу понаблюдать за тобой там, внизу: как ты будешь – на моих глазах – сеять озимые для будущего роскошнейшего летнего урожая головок чертополоха, столь любимых зябликами!»