Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Потом он отправился тусклой дорогой к ратуше, чтобы там, как и прежде, честно принять наказание за прегрешения, совершенные при выполнении очередной должностной обязанности. Флитте, эта веселая пташка, вчера ставшая вестницей его несчастья, был уже на месте (ибо хотя почти ничем на земле не владел, как раз временем обладал в избытке) – вместе с Пасфогелем. Вальт заглянул в глаза эльзасцу с такой любовью, будто именно тот давеча дал за него поручительство; никогда на человека, неумышленно разжегшего для Вальта очистительный костер, Вальтова душа не бросала желтый отблеск ненависти: наоборот, нотариус радовался, что один горит на костре и что видит этого чужака стоящим на безопасном расстоянии от пламени.

Главный исполнитель завещания, господин Кунольд, после прочтения седьмой клаузулы (каждый читатель мог бы вырезать завещание из книги, сброшюровать его и всегда держать наготове) открыл ту тайную статью регулятивного тарифа, которую в данном случае следовало открыть. И действительно, там предусматривалась – в качестве наказания за каждый допущенный Вальтом французский германизм, о котором Флитте сообщит под присягой, – задержка с выдачей наследства на один день. Флитте в ответ сказал: он, мол, не знает никого, кто обладал бы такими способностями к французской речи, да и к французской каллиграфии, как господин Вальт, – и никаких совершенных им сколько-нибудь значительных ошибок припомнить не может. Вальт схватил его руку и воскликнул: «О, как хорошо, что я всегда представлял себе вас именно таким! Но моя радость – не такая бескорыстная, какой кажется, а еще гораздо бескорыстнее». Главный исполнитель завещания обрадованно пожелал ему счастья – книготорговец тоже, – после чего первый из них попросил Вальта выбрать новую наследственную обязанность.

Очень плохо для этой истории, что мир не затвердил наизусть шестую клаузулу («Пусть… почувствует себя весело и легко »), на которой как раз и зиждутся опорные столбы всего здания. Но нотариус-то знал ее очень хорошо, а книготорговец – лучше всех прочих. Когда Вальт, душевно опьяненный самой лучшей на свете убежденностью в собственной правоте (он ведь только что убедился, что его хорошее мнение о Флитте не было ошибочным), не смог сразу ответить, какую наследственную обязанность хотел бы теперь избрать, Пасфогель подошел к нему и напомнил о параграфе д) шестой клаузулы, который гласит: «он должен, в качестве корректора, добросовестно просмотреть 12 листов». – «Что ж, прекрасно!», – воскликнул Вальт, сразу всё понял и подтвердил, что именно этим теперь займется; в его изъеденное ночным гневом сердце уже просочились, словно целительный бальзам, мельчайшие капли человеческой доброты.

Выйдя из ратуши, он обнаружил, что это сердце, внезапно преобразившись, вновь обратилось к брату: ибо Флитте оправдал себя в его глазах, самому Вальту ничего не поставили в вину, и теперь он был готов простить всех – хотя бы уже потому, что столь во многом оказался прав. Поспешно написав боязливому отцу о прекрасном завершении испытательной недели, он серьезнее занялся прежними упражнениями по самовнедрению в чужое «я» и спросил себя: «Может ли Вульт строить свое поведение по каким-то другим принципам, кроме собственных? И вообще – хотел ли он чего-то иного, нежели то, чего хочу я: а именно, действовать мне на пользу? Каждый человек ждет от других справедливости по отношению к себе, и еще – некоторого снисхождения; прекрасно, но тогда и он сам пусть дает другим и то, и другое: именно так я и собираюсь впредь поступать». Под конец он пришел к мысли, что пробивная сила Вульта – дополнение к собственному его наружному слабоволию; что дружба и семейная жизнь, как и подзорные трубы, представляют собой сочетание выпуклых и вогнутых стекол.

Однако много ли проку с того, что сердце его раскрылось? Никто туда не вошел. Стыдясь показывать свою любовь, он упорно ждал, когда Вульт хотя бы на четверть локтя выставит бьющееся на ветру полотнище белого флага примирения, – чтобы тотчас любящими глазами проникнуть в чужую душу; однако Вульт не выставил флаг даже на ширину пальца, а просто послал ему свой экскурс для «Яичного пунша», без единого сопроводительного слова. Вальт в ответ отправил ему несколько глав, которые тем легче дались ему в его сердечном монастырском уединении, что первые корректурные листы Пасфогеля все еще заставляли себя ждать, да и из города пока не поступало новых нотариальных заказов, которые могли бы помешать ему… заодно немножко обогатив. К главам романа Вальт приложил только два длинностишия:

I.

Вся душа моя плачет, ибо я одинок; вся душа моя плачет, брат мой!

II.

Я тебя видел, и я любил тебя. Я тебя больше не вижу, и я тебя люблю. Видно, мне не обойтись без любви к тебе: радуюсь ли или плачу в глубине сердца.

Через день Вульт прислал ему новый экскурс, проработанный самым тщательным образом, коротко упомянув о том удовольствии, которое доставляет ему теперь Вальтова часть «Яичного пунша, или Сердца», ибо каждая новая глава там написана и отшлифована с подлинно художественной теплотой, – и написал еще, что хотя сам он пишет сейчас усерднее, чем прежде, но насколько это удачно, не берется судить, – и больше не написал ничего. «Теперь, кажется, – сказал себе Вальт, – я наконец понял, к чему пришел: я, можно сказать, очень несчастлив – исчезло навсегда небо, которое открывалось здесь для моего бедного глаза…

Брат для меня, отныне и навсегда, похоронен и покоится под землей… А если когда-нибудь и явится предо мной, то, как я понимаю, лицо его будет искажено яростью, и мое сердце сотрясется от дрожи. Ах, брат, как же было хорошо когда-то: когда я еще мог обнять тебя, – и хотя порой я плакал, но плакалось мне совершенно иначе!»

После он опять написал хорошую главу для романа и отослал ее брату, сопроводив полностью процитированным ниже письмом:

«Брат!

Высылаю! – —

Твой брат

Г.».

Вульт на это ничего не ответил. Готвальт предавался гневу в соответствии с ритмом часов, отмечающих терции; после же опять предпочел ориентироваться на башенные часы. Только сновидения с их ужасно оскаленными личинами проникали в его сон; каждая личина выглядела как брат, который терзал Вальта, распростертого от звезды до звезды на необозримой пыточной лестнице.

В один из ноябрьских дней, после полудня, нотариус отправился в трактир «У трактира», где, как известно, когда-то обрел Вульта после долгой зимней поры своей жизни, как обретают май. Как раз в тот момент, когда он входил, хозяин-гернгутер кулаками вытолкал хозяйку из трактира на двор, вышвырнул вслед за ней своего сынишку и крикнул: мол, не будь он христианином, он бы поступил с ней иначе; а так ему приходится себя сдерживать, и ни единого дурного слова из его глотки не вылетело. Вальта он вообще не узнал, когда тот попросил прежнюю, уже заделанную кирпичами комнату на верхнем этаже, где ночевал в июле. В комнате, как оказалось, теперь были разложены на соломе отчасти колбасы, отчасти стебли льна. Вальт бежал оттуда на гернгутское кладбище, где однажды, когда солнце зашло, а брат его воссиял, почувствовал себя столь счастливо-обновленным… Но деревья, вместо того чтобы осенять листвой погребенные скелеты, сами уподобились вертикально торчащим палкам – к тому же сверху дождило снегом – за горизонт опускалось не солнце, а скорее темная облачная гряда, – и вечер был трудно отличим от ночи. Нотариус и сам выглядел как царствующий ныне ноябрь, пока что больше похожий на дьявола, чем на апрель, и вообще никогда не сдающий свои позиции без самых печальных последствий.