Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Сбитый с толку и обруганный, он кое-как добрался до дому и там – пригибаясь, чтобы не привлекать внимания, – по лестнице, изобилующей огнями и людьми (в тот вечер придворный агент пригласил гостей на чаепитие с танцами), поднялся к себе.

Наверху Вальт обнаружил, что дверь в его комнату открыта, а внутри какой-то человек орудует молотком, обустраиваясь в новом для него жилище. Это был Вульт.

– Ничего желаннее… – сказал Вульт, продолжая забивать гвозди в какую-то театральную стенку. – Но сперва – добрый вечер! Ничего желаннее, как я уже сказал, нежели то, что ты наконец явился, для меня быть не может. С того момента, как часы пробили семь, я тружусь, торопясь устроить всё наилучшим образом – а именно так, чтобы ни у одного из нас после не возникало повода для ворчания или хмыканья; но ты поддержи меня в этом деле совместного обустройства, помоги мне! Что ты так уставился, Вальт?

– Вульт? – Как, как? – Ну, говори же! – воскликнул Вальт. – Очень может быть, что закончится всё божественно! И знай, что я приветствую тебя от всего сердца!

Тут он подбежал к брату, чтобы поцеловать его и обнять; но Вульт, поскольку держал в одной руке гвоздь, а в другой молоток, мог, со своей стороны, разве что подставить для этой процедуры лицо и шею, да еще ответить:

– Самое главное теперь, чтобы ты высказал разумное мнение: как нам всё организовать ради обоюдного удовольствия. Потому что когда всё уже накрепко прибито гвоздями, кто захочет еще что-то переделывать? Но я предлагаю, чтобы ты получил в свое владение и под свою власть одно окно (и кое-что сверх того), а я – другое; третьего у нас нет.

– Я в самом деле не знаю, что ты затеял, но делай что хочешь, а уж потом объяснишь, зачем, – сказал Вальт.

– Я, видимо, не понимаю тебя, – заметил Вульт. – Или ты – меня. Разве ты не получил от меня письмецо?

– Нет, – качнул головой нотариус.

– Я имею в виду сегодняшнее, – продолжал тот, – в котором писал, что приму твое молчание как знак согласи я на мою просьбу: чтобы мы поселились вместе, как пара птиц, в одном гнездышке, или на одной квартире – на этой? Ну и как тебе такая идея?

– Ничего я не получал, – сказал Вальт. – Но ты вправду этого хочешь? Ох, почему я так мало полагался на твою душу? Господь покарает меня! Ах, какой же ты —!

– В таком случае, вероятно, письмо все еще у меня в кармане, – сказал Вульт (и достал его). – Однако первым делом нам следует, имея в виду близкую зиму, навести порядок в нашем однокомнатном государстве; ибо, брат, легче добиться совместимости двух религиозных конфессий в пространстве одной церкви, нежели совместимости близнецов в одной комнате: ведь они, еще будучи крошечными водяными чудовищами, даже в материнской утробе не выдерживают и года совместного пребывания, но расстаются раньше. Мое желание состоит в том, чтобы противопожарная стена, которую я установил между нами, двумя языками пламени, – а она, эта театральная стенка, по счастью, выглядит очень мило, – достаточно разделяла нас в физическом смысле, но не разделяла духовно. На перегородке с твоей стороны изображен ряд красивых дворцов, а с моей – намалевана аркадская деревня; и мне достаточно толчком распахнуть вот это дворцовое окно, чтобы от своего письменного стола увидеть тебя, сидящего за твоим. Разговаривать мы и без того можем – сквозь эту стену и нарисованный на ней город.

– Замечательно! – восхитился Вальт.

– Мы, значит, в нашей двойной клетке будем днями и ночами работать над «Яичным пуншем», потому что зима – и у авторов, и у крестоклювых клестов – лучшее время для высиживания яиц; и мы в эту пору года, как и черный морозник (а что мы такое, если не черный морозник этого мира?), обязательно, несмотря на мороз, расцветем.

– О, как великолепно! – одобрил Вальт.

– Ибо я, к сожалению, должен признаться, что до сих пор переходил от одних излишеств к другим, а именно: от воображаемых к реальным, – и на самом деле мало что делал для романа. Но теперь мы оба станем писать и сочинять, да так, что дым пойдет коромыслом: только ради книг и рукописей будем мы жить – причем именно за счет гонораров. Через две недели, мой добрый друг, из этой кучи бумаг уже сможет сойти со стапелей и отправиться в плавание к издателю очень солидная кипа.

– О, как божественно! – сказал Вальт.

– Если в результате такого совместного высиживания яйца в одном гнезде – я буду голубем, а ты голубкой, – у нас в конце концов не родится феникс или другое окрыленное произведение, к коему потомки отнесутся столь благосклонно, что начнут выспрашивать у своих предков, кем же были эти два брата, какими в смысле длины и ширины, как они трапезничали, чем наслаждались, и вообще, каковы были их нравы, и мебель, и сумасбродства; если такого, повторюсь, с нами не случится: тогда можешь считать, что я не говорил сейчас со всей серьезностью.

– Ах, Боже мой! – воскликнул Вальт, уставив на брата ликующие глаза.

– Пусть я от голода сожру собственный язык, и пусть мне суждено лопнуть, как лопаются снаряды, то бишь сыграть в ящик, если мы не будем здесь долго жить в любви и согласии, прежде чем начнем ссориться, и вообще прежде, чем случатся такие вещи, о которых я тебе подробнее сообщу в будущем, и притом устно.

– Клянусь Богом, ты даришь мне новую жизнь, – сказал Вальт.

– Не возражаешь, – спросил Вульт, подведя его к спальной нише, – если я разделю поперек и нашу кровать этой испанской стенкой – чтобы нарисованные на ней испанские замки появлялись и в наших снах? Хотя мне, говоря по правде, она больше напоминает ветхую постельную ширму.

– Тебе ведь известны мои принципы на сей счет, – сказал Вальт. – Я даже в детстве считал неприличным заниматься гимнастической борьбой всегда с одним и тем же другом или нести его на закорках – если, конечно, ему не грозит смертельная опасность.

Затем Вульт обрисовал ему весь тот путь и ту узкую тропу, которые привели его сюда, и раскрыл перед ним свои карты, позволяющие заглянуть в будущее. Уже давно, сказал флейтист, хотел он переехать к брату: отчасти из любви к нему и к «Яичному пуншу», отчасти – чтобы наполовину сократить квартирную плату, отчасти – по другим причинам. Недавно во время прогулки он сумел вернуть себе благосклонность великодушной Рафаэлы и потом, пользуясь ею как длинным плечом рычага, оказать нужное воздействие на ее отца. Час назад, с театральной стенкой работы Пурцеля и своим баулом, он прибыл сюда и нашел ключ от комнаты в известной им обоим мышиной норке. «А теперь вскрой наконец письмо», – закончил он свой рассказ. На конверте значилось: «Господину Вальту, вручить у меня».

Вальт не заметил, что на конверте рядом с печатью Вульта стояла и его собственная и что это было то самое старое письмо, где Вульт предсказывал ему – на будущее – ночные стуки и хлопанье дверьми со стороны своего полтергействующего духа, или худодума, чтобы после, задним числом, получить прощение: письмо, которое мы прочитали раньше, чем Вальт, – или, скорее, позже [4] Вторая книжечка [здесь – с. 167–171]. – Примеч. Жан-Поля. . Вальт сперва сгоряча подумал, что речь идет о будущем, которое является таковым по отношению к сегодняшнему дню, и сказал, что до подобных вещей между ними дело не дойдет; но когда Вульт указал ему на дату, на то, что в письме описано прошедшее будущее: нотариус обеими руками схватил братнины руки, заглянул в братнины глаза и растроганнопротяжно произнес: «Вульт! – Вульт!» – Флейтиста смущало, что на глазах у него выступили слезы, которых ему даже не смахнуть, потому что руки его оказались в плену. «Что ж, – сказал он, поднявшись на ноги, – я тоже не каменный; но сейчас позволь мне пройти в мою комнату и распаковать баул!»; с этими словами он скрылся за театральной стенкой.