Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Я клянусь.

Публика – которая, впрочем, не увидит эту страницу – легко догадается, о ком идет речь в этом еженедельном дневнике: не обо мне. Дневник о самом себе ведет – это делается как бы само собой и для себя – любой автор, который трудится над своим opera omnia ; для актера таким дневником становятся карточки с его комедийными репликами; для журналиста – годовые комплекты газет, полные сообщений о происшествиях в разных точках мира; для купца – папка с деловой корреспонденцией; для исторического живописца – его исторические полотна; Ангелус де Констанцио, который работал над историей Неаполитанского королевства пятьдесят три года, мог в связи с каждым событием из истории этого государства вспомнить какое-то событие из собственной жизни, хоть и ограниченной промежутком в пятьдесят три года; и так же любой составитель какой-нибудь всемирной истории вписывает туда – незримыми чернилами, между строк, – свою собственную: потому что с любыми завоеваниями, внутренними беспорядками и переселениями народов он прекрасно может связать аналогичные события из собственной жизни. Тот же, кто не имеет ничего и не создает ничего, к чему он мог бы привязать свои впечатления, – кроме, разве что, других впечатлений: тот пусть возьмет кипу бумаги, расположит ее перед собой, в продольном или поперечном формате, и перенесет их туда – а именно на бумагу. Но только ему придется взяться за работу Данаид, взвалить на себя поистине адский труд: потому что пока он будет писать, внутри него опять что-то обнаружится – будь то новое впечатление, или мысль по поводу записанного, – и это что-то тоже захочет быть записанным; короче говоря, как известно, даже лучший на свете бегун никогда не догонит собственную тень.

И что это за жалкая, рабская, катоптрическая псевдожизнь: этот процесс дыхания, обращенный вспять, к могильным испарениям прошлого, а не состоящий из все новых освежающих глотков свежего воздуха! Изменчивая суматоха мира превращается в кабинет восковых фигур, цветущий и колышущийся сад жизни – в помологический кабинет. Не умнее ли в тысячу раз, чтобы человек жил от настоящего к настоящему, как Бог – от вечности к вечности; и чтобы эта радостная устремленность вперед порывами ветра колыхала цветы и волны, забрасывала на нужное место цветочную пыльцу и корабли – а не обращалась жалким образом вспять, позевывая или издавая стоны?

Сравните с подобной перспективой дневник или книгу недель о другом человеке! Признаюсь расположенному ко мне читателю, добросердечному Вульту: такой дневник есть нечто совершенно иное; мне, правда, следует присмотреться к этому феномену пристальнее – и наконец начать.

Однако кое-что можно предположить, и не начиная: а именно, что моего братишку-домохозяйчика Вальта, возможно, удастся использовать для исторического романа (не стану клясться, что назову роман “Неуклюжие годы поэта”) в качестве главного героя – тем более, что сейчас он переживает любовный расцвет и стоит, полностью развернувшись в сторону уродливости [5] В сторону Рафаэлы, как думает Вульт. – Примеч. Жан-Поля. , если меня не сильно обманывает недавний инцидент с векселем и то, с каким пылом брат защищал и разглядывал ее лицо и сердце. Что ж, теперь совершенно необходимо, чтобы я, хронист жизни Вальта, развернул его бережно, как если бы он был книжным свитком, найденным в Геркулануме, – и потом скопировал. Я, между прочим, не вижу причин, почему бы мне не написать божественный роман – с тем же успехом, с каким это делают биллионы других людей. Мне самому ремесло писателя глубоко безразлично, Вульт! Подобно тому, как я живу – не чтобы жить, но потому что живу, – так же я и пишу, мой друг: просто потому, что пишу. В чем же еще может выражаться наше подобие Богу, если не в том, что человек, насколько это в его силах, представляет собой маленькую aseitas [6] Aseitas – быть своей собственной Первопричиной. – Примеч. Жан-Поля. и – поскольку миров существует уже более чем достаточно – ежедневно создает по крайней мере себя самого , как Творца, и наслаждается этим, как священник во время мессы наслаждается Богом, заключенным в гостии? Что вообще означает слава в этом земном мире, в Германии? Если я не могу создать себе имя, которое будут ежедневно повторять, и восхвалять, и жадно заглатывать буквально все, от низшей черни до представителей самого высокого круга, – в Германии такое имя сумел обеспечить себе один лишь Бройхан, который первым начал варить одноименное пиво, – то я молю, чтобы никакая газета даже и не пыталась меня превозносить. Поставить собственную славу в зависимость от газетных писак: это все равно, что предоставить себя в распоряжение какого-нибудь архангела, который с помощью микроскопа среднего качества, предназначенного для рассматривания солнц и прочих миров, захотел бы что-то заработать на рыночной площади Града Божьего, демонстрируя другим любопытным рыночным ангелам чудеса Бога и своего микроскопа, – а потому изловил бы меня, как первую попавшуюся вошь, и посадил на предметный столик, дабы все удивлялись и испытывали отвращение, разглядывая под увеличительным стеклом мои конечности.

Покончив с этим, я хочу еще кое-что добавить специально для тебя, дорогой Вальтхен, на случай, если ты станешь вторым читателем этого дневника, как твой Вульт стал первым, – но в таком случае ты сделался бы отъявленным мошенником, нарушающим данное им вчера слово, что он никогда не заглянет в мои бумаги, – да; и я нарочно, в качестве наказания тебе за прочтение моих записей, скажу теперь, что опасаюсь любить тебя подлиннее, чем сам ты любишь меня. Решись я на такое, это не привело бы к добру. Меня очень тревожит, хочу я сказать, что ты (хотя во всех других отношениях невинен, словно животное) умеешь любить только поэтически, причем не какого-нибудь Ханса или Кунца – нет, сохраняя величайшую холодность по отношению даже к наилучшим Хансам и Кунцам (например, к Клотару), ты, встав на колени, почитаешь в них только дурно намалеванные и священные для тебя копии существующих внутри тебя представлений о жизни и душе. Но я намерен сперва за тобой понаблюдать.

Ты, Вальтхен, не припомнишь такого, чтобы вчера, или сегодня, или завтра я давал тебе понять, что не по каким-то иным соображениям, а только ради тебя вселился в твою конуру для легавой, таксы и борзой. Следовательно, я ничего тебе не наврал. Лишь бы человек, этот мошенник от рождения, не произносил никакой лжи! Почти все другие атаки против духа позволительны, поскольку дух от всего может защититься – но только не от лжи: ложь убивает его точно так же, как один древнеримский палач совершил изнасилование и казнь малолетней девочки, – выбрав для этого форму интимнейшего соития.