Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Того, что будут разгаданы подлинные имена персонажей нашей истории, нам, господин бургомистр, бояться не следует: ибо до сих пор ни для одного из всех тех городов, которые я изображаю в своих многочисленных романах, не было найдено соответствующее имя по Бюшингу, хотя в некоторых из них я жил сам – даже, например, в Абэвэгэдэже и в Икаэлэмэно.

Между тем я прошу исполнителей завещания, чтобы мне все же позволили включить в летающую селедку (№ 56) введение Вульта к его дневнику вместе с нашей перепиской по этому поводу, потому что таким образом будут подготовлены события, о мотивах которых – без этого дневника – ни один человек не догадается, а именно: внезапное вселение Вульта к брату и зарождение в нем любовного чувства. Поистине вам, почтенным членам городского совета, повезло в том смысле, что вы ничего не знаете об отцовских и материнских обязанностях авторов книг, приносящих доходы. Они, как люди, все в совокупности пребывают под сенью превосходного принципа достаточного основания, и могут свободно его применять, и всё, что они делают или видят, уже изначально является в их глазах мотивированным – Поэты же часто ясно видят перед собой, разбросанными в уже готовом виде, величайшие следствия чего-то, но сколько бы ни бегали вокруг, не могут отыскать никаких причин, никаких отцов для сих непорочно зачатых деток. А как им за это вредят литературные критики, зарабатывающие себе на хлеб не столько критическим потом, как средством достижения цели, сколько этим потом как таковым (который в данном случае является симптомом болезни, а не признаком целительного кризиса), – об этом больше всего известно небу и мне.

Остающемуся… (и так далее, и так далее)

И. Л. Ф. Р.»

Моя просьба, как вы видите, была удовлетворена.

«Небо состоит, вероятно, из первых дней (впрочем, и ад тоже) – судя по тому, как радует меня сегодня твое жалкое гнездышко», – сказал Вульт за завтраком. Потом оба вернулись к работе, разойдясь по своим жилищам. Вульт написал несколько страничек в дневнике и сразу вырезал из него два отступления, пригодных для «Яичного пунша». Затем он выглянул из окна и заговорил с приветливой Рафаэлой, которая по поручению отца несла вахту в саду, наблюдая, как работники переносят на зимние квартиры статуи и оранжерейные ящики. Учитывая, что Вальт может его услышать, он сыпал вниз изящно замороженные ледяные цветочки (намеки на любовь, холодность, полубожков и целокупных богинь), которые, как он надеялся, будут растоплены Вальтовым и Рафаэлиным сердечным жаром и превратятся в красивые разноцветные капли. Рафаэла пристреливалась к его окну ледяными цветами такого же рода; и, несмотря на холод в саду, уже вполне согрелась – просто потому, что Вульт был мужчиной и дворянином. Есть девушки, которым человек с благородными предками, даже если он сидит на своем родовом древе, растерзанный и расстрелянный, как птица-мишень на штанге, все равно внушает желание стать королевой стрелкового праздника и для этого попытаться его подстрелить. Рафаэля в ответ на вопрос, когда же вернется генерал с дочерью, с радостью и без ревности подарила флейтисту надежду, что В и на уже где-то недалеко.

Едва братья не без усилий вновь начали летать и шутить – в романе, – Вульт поднялся и пробормотал себе под нос, но так, чтобы Вальт услышал: «Не прогуляться ли мне разочек к моему одинокому брату, тем более что дороги отсюда до него еще ровнее и тверже, чем даже в курфюршестве Саксонском?» После чего он открыл слуховое окошко под крышей дворца, нарисованного на театральной стенке, и крикнул в него: «Ты слышишь? Я бы хотел проследовать маршем к тебе, ежели сейчас у тебя никого нет». – «Ах, шельма, ах, добряк!» – воскликнул Вальт. Вульт тогда действительно совершил путешествие длиной в полтора шага вокруг стены и навстречу соседу, живущему за ней, заранее протянув для рукопожатия руку со словами: «Метель снаружи не мешает мне навестить тебя в твоем уединении и, возможно, превратить его в веселое двуединство». – «Брат, – сказал Вальт, поднимаясь из-за письменного стола, – если бы я умел сочинять комические тексты или если б осмелился бросить на друга тень, сделав штрихованную зарисовку либо теневой силуэт: я бы поистине каждый шаг списывал с тебя. Но я не думаю, что любимого человека прилично выставлять для обозрения на поэтическом рынке. Тебе не кажется, что я чрезмерно охвачен писательским пылом?»

«Нет, – ответил Вульт. – И в любом случае ты не на стороне правых; случайно ли, что и в этой комнате ты опять оказался левым, а правым – я? [9] Как известно, в деревне Эльтерляйн подданные князя, живущие по правому берегу ручья, назывались «правыми», а подданные вельможи, по левому, – «левыми». – Примеч. Жан-Поля. Но мне уже пора домой, старина, и там я буду шутить – перед нынешним и грядущим миром». Он ушел. Вальт счел своим долгом вскоре, в свою очередь, нанести визит брату, чтобы хоть немного компенсировать ему заточение в ополовиненной комнате. Он стал говорить Вульту, как много случайностей объединилось сегодня ради их счастья: что, например, выпал первый снег, издавна означавший для него что-то домашнее и родное, из детства (как и майский цветочек зимой); и что сегодня – отсюда – он слышит первых молотильщиков, эту речевую и музыкальную шкатулку зимы. «Ты имеешь в виду молотильные цепы, – откликнулся Вульт. – Но их ритм сбивает мою флейту с ее ритма». – «Кстати, как получается, старина, – спросил Вальт, – что для меня столь притягателен один наивный стишок, подражающий ритму работы трех молотильщиков: “Зимой, Гюнтер мой, молотят зерно: пусть холод, ты молод, мы все заодно”?» – «Может, так происходит потому, – ответил Вульт, – что стишок этот замечателен в своем роде, да еще он и звукоподражательный, кто знает? А может, потому что отец очень часто зачитывал его нам – из юридического компендиума по домоводству, составленного господином фон Рором. Там говорится, что в курфюршестве Саксонском гильдия молотильщиков имела (в то время) особые законы. Например, как ты помнишь, тот, кто, орудуя цепом, не укладывался в ритм “половина четверти” – “Мясо варить, плясать и пить”, – получал сорок ударов совковой лопатой по заднице. Был в этой гильдии и такой закон, что за перебранку в амбаре все виновные должны предоставить в пользу сообщества по новому молотильному цепу: наказание, которое в случае литературных перебранок осуществляется одновременно с наказуемым таким образом проступком».

Оба вернулись к сочинительству. «Я подумал сейчас… – крикнул Вульт брату через дворцовое окошко. – Услышав, как ты перевернул лист бумаги и потом замер, я подумал, что от таких повседневных мелочей, от связанных с ними тончайших впечатлений, зависят целые европейские города, ради которых мы и работаем. Сгустившиеся от пыли чернила – или, наоборот, чересчур разбавленные, которые почернеют лишь позже, – кофе, таким же образом обворованный, – коптящая печка – грызущая что-то мышь – жутко царапающее перо – брадобрей, который именно в тот момент, когда ты достиг наивысшей точки полета в эфирных высях, намыливает тебе щеки и вместе с бородой подстригает крылья, – разве все это не подобно убогим клочковатым облакам, которые, однако, способны скрыть от земли в ее целостности лучистое солнце, если уместно назвать так автора? Мир прямо-таки издевается над нами… Однако, с другой стороны, – ты продолжай, продолжай писать! – сколь ободряющей и возвышенной является сама мысль, что та капля чернил, которую кто-то – ты или я, – после, в тишине, изольет со своего пера на бумагу, может стать водой для мельничных колес мира – кислотной водой, выдалбливающей пещеры, и капельной ванной для исполиновых гор времени – нашатырным спиртом и спиртовым раствором оленьего рога для многих людей – местом пребывания морского бога, то бишь духа времени, – или, наконец, подобием той чернильной капли, посредством коей какой-нибудь банкир или князь затопляет целые города и страны. Боже! чем можно заслужить столь возвышенную роль?.. А сейчас продолжай писать».