Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

«“Автор все еще улучшает рукопись”, велел он мне позавчера передать», – сказал Вальт. После чего оба вышли подышать свежим воздухом. Нотариус ловил налету мимолетные сценки из жизни высших сословий для своего романа. Как хаслауский придворный кавалер выпрыгивает из кареты или как какая-нибудь графиня выглядывает из окна – всё это можно описать романтически, причем один человек послужит прототипом для сотен! Такая манера переноса, позволяющая превратить одно зернышко краски в возвышенное произведение искусства, невероятно облегчает для крестьянских сыновей изучение высших сословий. По той же причине Вальт предпочитал посещать именно придворную церковь – и отстаивал там службу, широко раскрыв глаза.

Затем братья вернулись домой и к своему творчеству, которое продолжалось до тех пор, пока не стемнело. На время сумерек они еще раньше отодвинули – чтобы сэкономить свет – частично более пространные разговоры, частично флейту. Пока Вульт играл за стеной, а Вальт сидел в темноте, и смотрел в синее звездное небо, и думал об утре в Розенхофе, и о Ванином сердце, и о ее возвращении, и под лунно-светлым сиянием флейты его скалистая жизнь превращалась в романтический пейзаж: ох, он не раз вставал, но тотчас снова садился, чтобы не помешать братниной игре, признавшись ему, как сейчас вкруг него танцуют минуты в невестиных одеяниях, обвитые гирляндами роз… Но когда Вульт отложил флейту и после долгих полярных сумерек наконец появился свет, Вальт испытующе посмотрел на него и радостно спросил: «Удовлетворен ли ты, брат, этой сладостной теснотой жизни; и звуками оркестра, и внутренними волшебными картинами, которыми мы сегодня наслаждались – быть может, в таком же изобилии, но только более безмятежно, чем это возможно при каком-либо великом дворе?» – «Наша жизнь – настоящая карта неба, – ответствовал Вульт. – Правда, под руками у нас лишь ее оборотная белая сторона; но вот на талер, положи его кто-нибудь на эту карту, я бы взглянул не без удовольствия».

На следующее утро Вальт заговорил о своих прекрасных надеждах, связанных с флейтовыми соловьиными сумерками. Ему в самом деле удалось, хоть и с некоторым трудом, побудить Вульта к новому сотворению мелодичного неба. Однако с тем большим пылом нотариус потом рассказал, как счастливо он использовал сумеречный гармоничный час слушания – а именно для изготовления одной реплики и одного длинностишия, которые войдут в роман; героя (Вальт это сочинил, пока слушал флейту) упрекнули в том, что он искренне обрадовался словам старой, больной и глупой женщины, которая за поданную им милостыню пообещала каждый вечер усердно поминать его в своей молитве; однако герой ответил: не воздействие на него ее молитвы кажется ему ценным, даже если бы он не сомневался в наличии такового, но воздействие молитвы на нее саму – то, что это мерзнущее создание все же каждый вечер будет прекрасным образом возвышаться и проникаться теплом. «Разве это не подлинно моя черта, Вульт?»

«Одна из подлинно твоих черт, – согласился Вульт. – Но в искусстве, как и под солнцем, теплым бывает только сено, а не живые цветы». Вальт не понял его; ему вообще нередко казалось, что Вульт сперва находит слово, а уж потом смысл.

В ближайший день сумеречного праздника, а именно в день третий, этот третий праздник был отменен: Вульт не дотронулся ни до одного отверстия на флейте, не выдул ни единого звука. Но его брат не обиделся на такое художническое своеволие, не усомнился в том, что брат так же счастлив, как и он сам, и не стал возражать против смены вечерних ролей. «Разве у меня нет такой же дыхательной трубки, как у тебя, со звуковыми отверстиями не хуже, чем у флейты? Разве я не могу тебе ничего сказать, не воткнув предварительно себе в рот деревяшку? Давай лучше поговорим и поспорим», – сказал Вульт.

В последующие сумеречные вечера он вернулся к своим прежним привычкам: бродить по улицам вслед за фонарщиками – пережить приключение с какой-нибудь актрисой – в одиночестве пить купленное в долг бургундское (Вальта, однажды подсластившего это вино сахаром, он считал вообще недостойным такого напитка) – присоединяться со своей флейтой к другим флейтистам, на улице или за кулисами театра, – и, наконец, в какой-нибудь кофейне чуть ли не до смерти злиться на себя за то, что он теперь смешивается с хаслаусцами, как один из них, что постепенно привык снисходить к ним, вступать с ними в разговоры (тогда как еще прошлым летом, когда прибыл в этот город, был преисполнен величайшего презрения к его обитателям).

Вальт с удовольствием оставался дома; в мельчайших цветочках, прораставших сквозь его снег, он находил столько меда, сколько ему было нужно. Когда дни стали укорачиваться, он радовался продолжительности вечеров и звездному утру; не забывая при этом, что точно так же, но позже, будет радоваться и прибавлению дня. Луна, собственно, оставалась для него счастливой звездой и каждый месяц одаривала его с высоты двадцатью семью прекрасными вечерами и утрами: ибо почти две недели подряд (за исключением двух-трех первых дней) он мог рассчитывать на ее постепенный рост; с момента полнолуния и до последней четверти в любом случае видел сияние, как в Элизиуме (только несколько позже и часто – переместившимся на его кровать), а последняя четвертинка луны осыпала серебром утренние часы. Когда однажды, именно в сумерках, из дома напротив стала доноситься бальная музыка: он тоже получил свою долю зимних удовольствий, как и любой другой человек. Музыка проникала в его сумеречную каморку незримо, без зигзагообразных взмахов рук и криво раздувающихся щек оркестрантов, – развоплощенная, как все блаженные духи. Он приготовился танцевать и, поскольку не испытывал недостатка в прекраснейших танцовщицах – в его распоряжении были целые гаремы с содружествами обитающих там монашек, и многочисленные цветочницы, и всё, что угодно: привлек к танцам этих сверкающих богинь и вместе с ними (пусть тихо, чтобы внизу, под его ногами, никто не вздумал написать на него рецензию) начал, следуя далекому ритму, так хорошо выделывать свои па – свои «шаг в сторону, шаг вперед» для подпрыгивающих танцев, для яичных танцев и танцев с шалью, – что мог бы, не стесняясь, показать себя каждому, кого привлекает в другом человеке бодрый дух, упрочивающий себя в потемках. Если нотариус в этом своем блаженстве и боялся чего-то, то разве что внезапного появления Вульта.

Вальта – не привыкшего, что ему вообще может что-то принадлежать, – не тяготили никакие лишения; у него ведь была фантазия, эта светлая кристаллизационная вода, без которой даже легчайшие формы жизни обращаются в прах.

И все-таки его небо не всегда было поднято столь фантастически-высоко над сквозняками земли; порой оно казалось приколоченным так же реалистически-низко, как театральное небо или небо постельного полога. К воскресному колокольному звону, к дворцовому саду, к бодрящему холодному воздуху, к зимним концертам (которые он слушал, расхаживая на улице под окнами) нотариус был причастен ничуть не в меньшей степени, чем какая-нибудь важная персона с ключом и звездой, в чьей груди как раз отсутствовало и то, и другое. Когда Вальт ел свой вечерний хлеб, он говорил: «Все придворные сейчас тоже едят хлеб, как и я»; но при этом старался сидеть и вести себя за столом изящно и учтиво, чтобы – в определенном смысле – пребывать в светском обществе. По воскресеньям он покупал в хорошей лавке одно из лучших борсдорфских яблок и в сумерках поднимался с ним по лестнице в свою комнатку, говоря: «Наверняка сегодня при самых разных дворах Европы на стол тоже подают борсдорфские яблоки, но только как редкостный десерт; я же приготовил из них целый ужин – и если я, Господь милостивый, возжелаю еще каких-то плотских утех, это будет значить, что я не распознал Твоей доброты, которая наполняет мою душу тишайшими радостями, словно водами глубокого колодца».