Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

– Вульт, а ты сам не склонен ли к такой двойственности, во многих смыслах?.. Так вот, время уже близилось к одиннадцати, и нам обоим позволили подняться на башню, чтобы позвонить в колокол и завести часы. Я очень хорошо помню, как ты там, наверху, под колокольной балкой, повис на канате раскачивающегося колокола, чтобы покачаться, – хотя многие говорили, что тебя может выбросить в слуховое окно. Мне и самому хотелось вылететь через него, когда я, выглядывая наружу, видел внизу всю нашу построенную вдоль перекрестья дорог деревню, наполненную звуками молотьбы, и темную горную дорогу, ведущую в город, и просторно раскинувшийся снежный блеск на холмах и лугах, и вдобавок синее небо надо всем этим! Но в то время земля не особенно нуждалась в небе… За моей спиной был суровый колокол с его обледеневшим языком-билом, и я думал, как будет страшно, когда в морозную полночь он из своего одиночества заговорит со мной, лежащим глубоко внизу – в доме, в теплой кровати. Его гулкие вдохи и выдохи, слышимые со столь близкого расстояния, обтекали мой дух, словно волны бушующего моря, и в этих волнах, казалось, качались одна под другой все три поры моей жизни.

– Клянусь богом! Тут ты прав, Вальт. Никогда не могу я слушать эту звуковую бурю без содрогания и без мысли, что мельник просыпается , как только останавливается шумная мельница: наше тело с его деревянным и водным миром; впрочем, это рассуждение не особенно подходит к настоящему моменту.

– Не прячь опять свое серьезное сердце, брат! Если мне ответить на твою притчу какой-то другой историей, я бы сказал, что эта тишина – как на вершине горы Сен-Готард. Там всё немо, там не услышишь ни птицы, ни ветерка, потому что первая не находит для себя ветвей, а второй – листьев; но зато под тобой простирается мир, исполненный подлинной мощи, и тебя окружает бескрайнее небо со всеми остальными мирами… Хочешь ли ты, чтобы мы сейчас продолжили погружение в наше детство, или лучше отложим это на завтра?

– Сейчас; сейчас я особенно… К детству у меня нет никаких претензий, кроме возникающих иногда… в связи с родителями. Итак, мы оба спустились по длинной лестнице колокольни…

– …и в родительском доме нас порадовал чистый и упорядоченный полуденный мир, пришедший на смену сумеречной утренней горнице; повсюду царили солнечный свет и порядок. Но поскольку отец наш уехал в город и я понимал, что обед будет и хуже, чем обычно, и позже, я решил отложить эту трапезу до возвращения из школы, потому что не хотел опаздывать туда и потому что уже теперь, когда я смотрел на них издали, в окно, и товарищи, и учитель опять показались мне чем-то новым.

В школе мы каждый раз приветствовали неизменившиеся парты как новые, потому что успевали измениться сами. В школе после полудня, думаю я, все выглядело более по-домашнему – среди прочего и из-за ожидания, что вечером мы будем дома, в еще более домашней обстановке. Меня радовало, что я, вопреки обыкновению, перекусил в одиночестве и что вечером из города вернется отец с покупками. Целое облачное небо, полное снежных хлопьев, вихрилось за окнами, и мы, ученики, были довольны тем, что вряд ли еще сможем читать маленькую Библию в и без того темной и печальной школьной комнате.

Оказавшись на улице, каждый из нас принялся весело прыгать в свежевыпавшем снегу, разминая долго остававшиеся праздными руки и ноги. Ты бросил дома книжки и не возвращался домой, пока не начали звонить колокола; потому что мама позволяла тебе побеситься на улице главным образом в отсутствие отца. Я редко сопровождал тебя. Бог знает, почему я всегда был более ребячливым, шаловливым, подпрыгивающим, неловко-угловатым, чем ты; я всегда совершал свои детские или дурацкие шалости в одиночестве, а ты свои – вместе с другими, как их предводитель.

– Я родился, чтобы стать деловым человеком, Вальт!

– Но по вечерам я предпочитал читать. Во-первых, у меня был мой orbis pictus , который, подобно «Илиаде», как бы разбирает по листам всю человеческую историю. Да и на подоконнике стояло много описаний – отчасти северного полюса, отчасти древних северных эпох, например, самых ранних войн скандинавов, и так далее; и чем более люто-холодным казалось мне всё в географических книгах или чем более диким – в исторических: тем уютнее и покойнее становилось у меня на душе. Мне и сейчас история древних скандинавов представляется моим детством, а история греческая, индийская, римская – скорее будущим.

В сумерках снежная вьюга улеглась, и с чистого неба через цветочные заросли на заледенелых окнах полился свет луны. – Громко зазвенели снаружи в суровом воздухе вечерние колокола под тянущимися вверх столбиками дыма. – Наши работники, потирая руки, вернулись из сада, где укутывали соломой деревья и пчелиные ульи. – Кур загнали в горницу, потому что в задымленном помещении они откладывают больше яиц. – Свет пока не зажигали, со страхом ожидая отца. – Я и ты стояли в головах и в изножье колыбели нашей блаженной сестры и, сильно ее раскачивая, прислушивались к колыбельной песне зеленых лесов, пока у этой маленькой души не раскрылись сияющие росой окна. – И наконец через порог ступил измученный человек, заиндевевший и нагруженный; и еще прежде, чем он снял заплечный мешок, на столе уже стояла его толстая свеча – не тонкая. Какие чудесные новости: он принес деньги и подарки, и собственную радость!

– Кто бы сомневался в его восторге меньше, чем я, которому он, когда был в таком настроении, всякий раз устраивал порку, потому что я тоже хотел разделить этот восторг и, прыгая и пританцовывая, создавал шум, а отца, в его тихой радости, сие раздражало: ведь и собака больше всего царапается тогда, когда радостно прыгает на хозяина.

– Не шути! Лучше напомни, что он тогда нам принес; сам я уже не очень помню: мне – купленный за мои деньги лист концептной бумаги, о которой я тогда и помыслить не мог, что нечто такое широкое, миловидное стоит не больше двух пфеннигов; сестре – азбуку с золотыми буквами уже снаружи, на обложке, и с новенькими чистыми изображениями животных, которые и сравнить нельзя было с нашими, захватанными и старыми.

– Порох как пищеварительное средство для свиньи: немногие его зернышки, которые я подобрал, обеспечили мне лучшие фейерверки на лучине, чем какому-нибудь королю – какая-нибудь тридцатилетняя война.

– Но самым лучшим, наверное, был новый календарь. Мне казалось, я держу в руках будущее – словно дерево, усыпанное плодами. Я с наслаждением читал имена: Laetare, Palmarum, jubilate, Kantate, – при этом мое знание латыни, пусть и посредственное, сослужило мне хорошую службу. Epiphanias меня огорчали, их было слишком много; зато чем больше выпадет воскресений после Троицы, думал я, тем дольше продлится зеленая, радостная пора года. Мне сейчас кажется смешным, что, как раз когда я читал в конце календаря отчет Хаслауской почтовой службы, проезжавший верхом через наше сельцо императорский почтальон дунул в рожок, и я с восхищением и жалостью взглянул на этого человека, который, согласно упомянутому отчету, посреди зимы должен один проскакать через всю Померанию, Пруссию, Польшу и Россию; я ошибался, но узнал об этом только в Лейпциге. Когда вскоре к нам на ужин пожаловал кандидат Шомакер и мы с удовольствием, хоть и в десятый раз, услышали от отца некоторые его истории – когда ты после еды принялся пиликать на скрипочке, сделанной из дощечки и навощенных ниток, а я вертел тлеющую рейку, превратив ее в огненное колесо, – когда я, и ты, и долговязый работник, который тогда казался нам (как, наверное, кажутся детям все знакомые лица) вполне себе симпатичным, стали играть и петь: «Кружитесь пока стоя, Ребятки, вас здесь трое, Сядьте на куст бузины, Кричите: “Хоть бы хны!” Садитесь же! Села женщина в круг, Деток семеро вокруг. “Что есть хотите?” – “Рыбки!” – “А пить?” – “Винцо из бутылки!” – Садитесь же!»… Я душевно обрадовался, когда недавно нашел в «Брагуре» Грэтера эту незамысловатую детскую песенку… Но мне следовало бы начать последнюю фразу совсем по-другому…