Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

– А правда, Вальт, что дочь так похожа на нее?

– Мать, по крайней мере, на свою дочь очень похожа… Затем все вышли из церкви, каждый с воспарившим сердцем, – орган играл на очень высоких тонах, которые всегда возносили меня, когда я был ребенком, в светлое чужое небо, – и снаружи оказалось, что синий день уже глубоко укоренился в воскресной деревне и что с башни в этот день изливается трубное ликование… – Лицо каждого прихожанина, возвращающегося домой, сияло надеждой на долгое радостное воскресенье… – Покачивающаяся лакированная карета генеральши прогромыхала мимо нас всех; миловидные, богато одетые лакеи спрыгнули с подножек – И вообще, если бы потом не случилась эта история с тобой —

– Не пережевывай ее снова и снова!

– Итак, отец в сюртуке, надетом для Божьего алтаря, отправился в дом священника, и мать последовала за ним. И когда я (после того, как они поели), позвонив в колокольчик, открыл калитку и уже на бегающих по двору индюшек воззрился с величайшим почтением…

– Тебе незачем скрывать, что ты пошел туда, чтобы просить отца освободить меня из проклятого карцера, потому что я слишком громко кричал и клялся, что разобью и окно, и собственную голову.

– Просьба не произвела на отца особого впечатления; может, потому, что священник сказал: ты, дескать, сильно его обидел и ослепил… Я, к сожалению, быстро забыл и о тебе, и о своей просьбе из-за великолепного сладкого вина, которым меня угостили. В деревне у людей слишком мало опыта общения с большим миром, и даже бокал вина может привести их в восторг. А священник позволил мне, уже охваченному таким восторгом, еще и поглядеть в призму, окутывающую каждый кусочек мира утренней зарей и радугой… Я часто воображал, что, поскольку проявляю такой интерес к живописи – да даже и к раскрашенным ларчикам, клинышкам, кирпичам, – из меня мог бы получиться лучший художник, чем мне кажется сейчас. И когда в тот день я увидел, как мой отец сидит чуть ли не в самом конце стола, я с удовольствием подумал, что когда-нибудь сделаю его весьма уважаемым человеком – если мне самому удастся стать кем-то.

– Удивительно, как часто и я, уже на протяжении многих лет, клялся, что вспомню о своем происхождении, если моя публичная слава значительно вырастет в высоту и в ширину, – и не буду стыдиться ни тебя, ни родителей. Нужно как можно раньше начать приучать себя к скромности, поскольку никогда не известно, каких неисповедимых высот ты достигнешь к концу… Любовь же к краскам, о которой ты говорил, еще не означает, сама по себе, любви к рисунку; впрочем, поскольку одни живописцы позволяют, чтобы чужая рука дописывала за них пейзажи, а другие, напротив, просят, чтобы внутри их пейзажей кто-то изобразил людей, ты мог бы объединить в себе качества художников обоих этих направлений. Прости мне такую шутку!

– Охотно прощаю! Мы, как и другие благородные гости, наконец вернулись (через всю деревню) к себе домой, где отец надел пунцовый жилет и отправился на прогулку со мной и с матерью, рассчитывая вечером – часов около шести – поужинать в небезызвестном садовом павильоне. Я не думаю, что в такой вечер, когда все люди, нарядные и радостные, гуляют под открытым небом, а генеральша и другие благородные дамы держат в руках солнечные зонтики из алого шелка, – что в такой вечер хоть чье-то сердце (по крайней мере, бьющееся в братской груди), могло бы смириться с мыслью, что ты один сидишь в карцере.

– Черт возьми! – вырвалось у Вульта.

– Так что вполне естественно, что я и наш работник подставили к твоему чердачному окну лестницу, чтобы ты мог спуститься в деревню и тоже порадоваться… Нет, ни одна прогулка с другими людьми не бывает такой прекрасной, как прогулка ребенка с родителями. Мы шли по полям с высокими зелеными злаками, и я вел сестричку за собой по узкой, заполненной водой борозде. Все луга горели в желтом весеннем пламени. У реки мы собирали сполоснутые водой раковины ради их переливчатого блеска. Сплавной лес целыми стадами плыл к далеким городам и горницам, и мне хотелось встать на одно из таких бревен и поплыть вместе с ними! Овцы, многочисленные стада овец, были уже наголо острижены и – без стены из шерсти, прежде отделявшей их от меня, – стали ближе моему сердцу. Солнце притягивало воду, которая поднималась вверх в виде длинных лучистых облаков; мне же казалось, будто это земля подвешена к солнцу на сверкающих лентах… и раскачивается, как колыбель. Одно облако, в котором было больше блеска, чем воды, пролило дождик рядом с нами, но не на нас; однако я, глядя на четкую границу между влажными и сухими цветами, вообще не понимал, как это может быть, что дождь не идет все время и надо всей землей. Деревья наклонялись друг к другу, когда над ними проплывали облака, роняющие капли, – в точности как люди, причащающиеся перед алтарем… Мы зашли в садовый павильон, который и внутри, и снаружи был побелен, и только; но почему же это скромное название и сегодня сверкает ярче всех роскошных зданий с гордыми крышами – и в пору вечерней зари так пристально всматривается в незнакомую утреннюю зарю? Все окна и двери были распахнуты – солнце и луна одновременно заглядывали внутрь – яблони протягивали нам на своих косматых негнущихся ветках красно-белые бутоны, а иногда и снежно-белые яблоневые цветы (о Вульт, я охотно отдал бы целое яблоко за такой яблоневый цветок). – Пчелы давали отцу понять, что вскоре они начнут роиться. – Я собирал в коробочку золотистых жуков-бронзовок, для которых давно припасал сахар. – Еще и сейчас перед моими глазами сверкают золотым и изумрудным блеском эти райские птички земного мира – те, что водятся в Германии, хочу я сказать. – И еще в саду я выдернул кое-какие ростки, чтобы потом посадить их у нас дома и вырастить увеселительный лесок, едва достающий до моего колена… Птицы старательно, как по заказу, щебетали в нашем садике, где было только пять яблонь и два вишневых дерева, а также несколько слив, да еще добрые кусты черной смородины и лесного ореха. Два зяблика принялись издавать трели, и отец сказал: мол, один из них поет насмешливую застольную песню, а другой – песню жениха. Но я предпочитал – и предпочитаю до сих пор – мою славную овсянку…

– Орнитологи называют ее точнее: овсянка обыкновенная, золотистая овсянка, зеленушка, желтушка, желтая овсянка, Emberiza citrinella L.

– …которая, как объяснили нам родители, поет: «Был бы у меня серп, я бы тоже стала жнецом»… Что же за тьма царит во внутреннем мире человека, если я действительно готов, увы, предпочесть простую овсянку – когда иду через луга и слышу, как она поет на лесистом склоне, – готов предпочесть ее божественному соловью, который, правда, выводит свои трели не так чисто, но зато умеет резко перескакивать с одного на другое? – И разве потом вечерняя заря не затопила наш сад, окрасив все его ветви? Разве она не показалась мне золотым солнечным храмом со многими башнями и пилястрами? И разве на облачных горах не расцвели звезды, как майские цветочки? А просторная земля – не превратилась в ткацкий станок для создания пурпурно-розовых сновидений? И когда мы, уже в поздний час, возвращались домой, разве не висели на темных кустах золотые росные капли – милые светлячки? И разве мы не застали в деревне совсем особую праздничную жизнь: даже малолетние пастухи наконец приоделись по-воскресному, и в трактире не хватало разве что музыки, а из замка доносилось пение?