Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

– Неважно, теперь она закончена. Жизнь, как и греческая драма, начинается с комедии. Лучше начни, пока ты еще не проснулся, обещанный летний день.

– Я мог бы начать его прямо с карнавала, когда только что воспрянувшая весна щедро изливает солнечные лучи в школьную комнату, полную маленьких нарядных танцоров, – из-за чего цветение в душах начинается раньше, чем в садах… Даже старая незамысловатая поговорка – «Господа уже в Сретение среди дня за столом соберутся, а крестьяне лишь в карнавал тем же самым спокойно займутся» – будто окутывает вечерний стол вечерней зарей и тенями цветущих деревьев. Господи, как же наполняют мою грудь волшебными ароматами такие словосочетания, как «праздники Марии», «пора салата», «пора цветения вишневых деревьев», «пора цветения роз»! Так и юность отца представляется мне непрерывной летней порой – особенно та ее часть, которую он провел на чужбине; так и деда своего (и вообще то время, что предшествовало моему рождению) я всегда вижу молодым и цветущим. То время было прекрасным и человечным, говорим мы себе. Сколь бодрящими и светлыми – наподобие прыгающих по камням весенних ручьев – видятся мне старинные университеты, Болонский и Падуанский, с их немереными свободами; и как часто хотелось мне перенестись в них!

– Если бы я знал и уважал тебя меньше, я бы, услышав такое желание, непременно подумал: окажись ты там и в то время, ты бы только и делал, что тянул деньги из родительского дома, помаленьку подворовывал, орал «Отец отечества», занимался Gassatim rumoren и высекал шпагой искры из мостовой; а так я отлично понимаю, что ты бы просто спокойно сидел на месте и наблюдал за всем этим как Rector magnificus… Но теперь переходи к твоему сегодняшнему летнему дню!

– Это был святой праздник Троицы, притом на той самой неделе, когда ты внезапно собрал свои пожитки и исчез… Но сперва позволь мне заметить, что употребленные тобою студенческие словечки отчасти звучат для меня как новые, отчасти же – слишком грубо… Так вот: в этот святой праздник, который по праву выпадает на прекраснейшее время года, наши родители, если ты еще не забыл, всегда ходили к святому причастию. Как раз в эту субботу – как и вообще в любую субботу, предшествующую исповеди, – наши дорогие родители были добрее и разговорчивее по отношению к нам, детям, чем обычно; но в тот час Господь подарил им особую радость, от которой у меня и сейчас, когда я их вспоминаю, бурно вздымается грудь! Мать оставила многие дела в хлеву на попечение работников и читала молитвы из черной книжечки для причащающихся. Я стоял у нее за спиной и тоже неосознанно возносил молитвы, но не вверх, а вниз – потому что переворачивал страницу, когда мать прочитывала ее до конца. Наша крестьянская горница была так чисто и красиво убрана к воскресенью – как в святой рождественский Сочельник выглядело все в этот канун исповеди – даже еще красивее и возвышеннее – и вдобавок к окнам наклонялась щедро отягощенная дарами весна, и цветочный дух тянулся по всему дому, под каждой кровельной черепицей – весна и благочестие, несомненно, созданы друг для друга… – Потом, когда начал совершать свой обход ночной сторож, я еще немного постоял, глядя из чердачного окна: полным благоухания и звезд было небо над нашей деревней – генеральша, несмотря на столь поздний час, вышла прогуляться по стене замка со своим дитяткой, которого держала за ручку, и вся деревня знала, что завтра она пойдет причащаться и что я и ты будем держать два плата… В самом деле, хоть я уже был настолько большим, что мог говорить на латыни, генеральша, облаченная во все белое, представлялась мне Матерью Божьей, а ее ребенок – ребенком Той.

– Разве у генеральши был сын?

Вальт ответил смущенно:

– Я себе так представлял, глядя издали, ее дочь, какой она была тогда. Я и сейчас заплакал бы, радуясь той дивной ночи, если ты не будешь смеяться…

– Ну так плачь, черт побери! Кто станет смеяться, разве что сатана, если в кои-то веки сыскался человек, который являет собой искренность во плоти?

– Потом воссиял святой праздник Троицы, с синим утром, полным жаворонков и аромата берез; и когда я увидел из чердачного окна эту синеву, растянутую над всей деревней, я не почувствовал стесненности, как в другие прекрасные дни, но, можно сказать, возликовал. Внизу я застал мать (хотя обычно она ходила в церковь только после полудня) уже принарядившейся, а отца – в сюртуке, подходящем для Божьего алтаря; поэтому оба они показались мне (тем более, что на сей раз не стали есть нашего воскресного теплого пива) в высшей степени благообразными. Отца я и вообще всегда любил сильнее по воскресеньям: потому что он брился только в эти дни. Я и ты последовали за ними в церковь; и я помню, как на всем протяжении проповеди святость родителей как бы перетекала в меня: святость, попав в другое, но кровно-родственное сердце, всегда словно приумножается там.

– К моему случаю это относится в меньшей мере. Я никогда не жил так весело, как в те дни, когда родители ходили к причастию: потому что знал, что они почитают за грех наказывать меня раньше, чем после захода солнца; и потому что после причастия они еще и обедали у священника, а значит, шахматная доска оказывалась в нашем распоряжении – свободной для прыжков коня… Стоят ли еще перед твоей душой, пишется ли огненными красками, подсвечивает ли сама себя, пылая, тогдашняя картина: как я в то самое воскресенье с помощью карманного зеркальца, с хоров, пускал вниз солнечного зайчика, словно райскую птицу, – через всю церковь и даже вокруг зажмуренных глаз священника, – тогда как сам я невозмутимо стоял, наблюдая за происходящим. И припоминаешь ли ты (сам я теперь вспомнил всё), как меня застукал за этим занятием сатанинский кандидат Шомакер и как отец после службы, в соответствии с неприятным уголовным законодательством Карла, которое (в статье 113-й) позволяет заменять тюремное заключение на порку розгами, из благоговения перед таинством решил просто заключить меня в тюрьму, вместо того чтобы избить до полусмерти, что для меня было бы гораздо предпочтительнее?

– Тем не менее во время причащения в церкви ты все-таки держал правый плат с алтаря, под облатками, а я держал левый, под чашей с вином. Я никогда не забуду, каким смиренным и трогательным казался наш бледный отец, преклонивший колени на багряной ступени алтаря, когда священник, сильно повысив голос, поднес ему золотой кубок. Ах, как же мне хотелось, чтобы отец отпил больше от священного вина-крови! А после него – склонившаяся в глубоком поклоне мать! Какие же чистые и хорошие чувства я к ней испытывал, пока она пригубливала вино! Детство знает только невинные белые розы любви, позже они становятся все более багряными, напитываясь краской стыда… Однако первой к алтарю подошла величавая генеральша в черном и все же сверкающем шелковом одеянии: опустилась на колени и опустила длинные ресницы, как перед божеством, и вся церковь с ее шумами влилась в благоговейную сосредоточенность этой государыни, идеальной для нашей деревни.