Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том II

Во второй половине дня, часов около четырех, Вальт явственно услышал, как Вульт говорит Флоре: «Прежде чем ты постелишь нам, дорогое дитя, сходи к господину нотариусу Харнишу, живущему по соседству со мной, и передай ему мою просьбу: чтобы нынче вечером он зашел ко мне на чай, the marchant, – да, и подсвечник принеси только мне, потому что ему свет наверняка не понадобится». – Вальт явился к брату, чтобы впервые в жизни выпить чай просто так, а не после слабительного. Вульт налил ему и вина, которое никогда не забывал покупать (в долг). «Если древние заливали вином даже кленовые листья, то насколько же больше у нас оснований залить лавровые! Тот, кто пишет “Яичный пунш”, в любом случае должен пить этот самый яичный пунш, а еще лучше – объединить его с вином и стать пунш-роялистом (если, конечно, ты знаешь, что такое пунш-рояль). Я лично предпочитаю наслаждаться жизнью sub utraque». После этого они стали вести славную беседу, как заведено у людей и как подобает людям. Вульт: «Я веду речь с бесконечным удовольствием – пока не начну записывать то, о чем говорилось. Можно изобрести тысячу разных вещей, пока ты бранишься или сражаешься на поле брани. Может быть, именно поэтому в учебных заведениях люди прокладывают себе дорогу ко всем почетным званиям и возможностям обучения не посредством лести, как это принято при дворе, а посредством переругивания, то бишь диспутов, для чего столь необходимо умение хорошо говорить; например, я собираюсь перенести на бумагу и само это рассуждение, и наш утренний разговор о молотильном цепе». – Вальт: «Потому-то так ценятся письма – эти отзвуки разговоров». – Вульт: «Ведь даже тому, кто философствует, наличие рядом второго человеческого лица поможет больше, чем белая стена или белая страница». – Вальт: «Ах, дорогой, как ты прав! И все же сказанное тобою меньше подходит к поэтическому отображению мира, нежели к шуточному, или остроумному, или философскому: тебе больше помогают разговоры, мне – молчание». – Вульт: «Вообще, зима – самое благоприятное время для вызревания литературных плодов: снежные шарики, смерзаясь, превращаются в кипы книг. Зато весной человек имеет столько возможностей для путешествий и полетов! Весной так легко могли бы рождаться поэтические образы; но лучший показатель истинного положения вещей – это пасхальная ярмарка». – Вальт: «Похоже, что человек, когда его окружают новые горы из облаков и он не видит ни неба, ни земли, а только колышущееся снежное море, – и чувствует себя совсем одиноким – не слыша ни единого напевного звука и не находя в природе ни одной краски… Я что-то хотел сказать… Да, так вот: в такую пору, из-за отсутствия – вовне – каких-либо возможностей для творчества, человек просто вынужден заняться творчеством внутренним».

Вульт: «Выпей еще чашку чая. О, как верно! Хотя сегодня мы не особенно много написали, а я – так и вообще ничего».

Оба сожалели лишь о том, что их прекрасное товарное сообщество несколько страдает от нехватки накопленного товара, – поскольку все золото, которое имелось у них на руках, ограничивалось так называемыми «золотыми», то бишь безымянными, пальцами. Ни Вульт не мог заработать хоть сколько-нибудь ощутимую сумму с помощью инструмента, в который дул, ни Вальт – посредством составления «нотариальных инструментов», заказы на которые получал теперь очень редко. Оба нуждались в помощи благотворительного заведения для бедных, но чтобы шанс на такую помощь появился, каждый из них должен был стать попечителем другого. Еще сегодня, не вставая с места, необходимо было взмахнуть волшебной палочкой – совершить чудо с непредсказуемыми последствиями; и братья, разгоряченные вином, разыграли это чудо в четыре руки.

А именно: они послали первые главы и отступления из романа «Яичный пунш, или Сердце» магистру Дику в Лейпциг, – с предложением этот роман напечатать.

Дело в том, что литературное произведение может своей задней частью еще находиться – и расти – в улиточной раковине писчего пюпитра, в то время как его передняя часть, с чувствительными рожками, уже ползет по почтовому тракту. Братья потому связали свою первую надежду (на благожелательное отношение к их тексту) именно с упомянутым магистром, что полагали: книготорговец, который одновременно является ученым, наверняка имеет больше критического чутья по отношению к рукописям, чем просто книготорговец, который должен будет сперва найти ученого, способного написать для него критический отзыв.

Вальт в сопроводительном письме – как советовал ему повидавший мир Вульт – постарался не уронить собственного достоинства, потребовал приличный гонорар и сохранение за собой права на все последующие издания. «Поскольку Мильтон, – прибавил флейтист, – получил за свой потерянный рай двенадцать гиней: мы должны показать в Лейпциге, что не собираемся равнять себя с ним, – и попросить сорок восемь». Нотариус очень удивился, узнав, что автор – даже такой, как он, – обладает столь большой властью, что может диктовать издателю сорт бумаги и вид типографского набора, формат книги и ее тираж (магистру было предоставлено право издать 3000 экземпляров).

После Вульт самолично понес упомянутые главы в саксонское почтовое отделение: ему захотелось, как он выразился, еще раз повидать мир.

На следующий день оба трудились не покладая рук. Любой начинающий автор верит, что всё, отправленное им по почте, уже в силу самого этого факта будет издано и напечатано, – и тем усерднее продолжает писать. Ни визиты, ни праздник, ни человек, ни письмо не отвлекали их от работы. Вульт просто не имел денег на развлечения, а Вальт был прирожденный домосед. Поэты, как и африканские народы, обрабатывают свои хлебные поля под музыку, следуя ее ритму. Но как же часто Вальт, переполненный счастьем, вскакивал с кресла, пересекал комнату с пером в руке (Вульт периодически заглядывал в его половину поверх испанской стенки и примечал это), подходил к окну и ничего не видел сквозь стекло, и не знал, как ему перенести бушевавшую внутри сладостную бурю из груди на бумагу, и все-таки снова садился к столу! После чего обычно говорил, выплескивая свои чувства: «Играй-играй, Вульт, ты мне совсем не мешаешь; я даже не обращаю на это внимания, а только чувствую, в самом общем плане, что такие звуки для меня благотворны». – «Вы лучше скажите мне, господин Сумасброд, о чем – в вашей главе – я должен написать отступление, чтобы мы оставались вместе!» – откликался Вульт.

Трапезничая – то в Вальтовой, то в Вультовой комнате, – оба пытались по возможности растянуть застолье, состоящее из одной порции на двоих, потому что никакой трактирщик не подавал им еще одной (что, впрочем, придавало их совместному проживанию еще больший смысл); и, чтобы добиться желаемого, обсуждали более возвышенные темы, нежели вкусовые ощущения, так что на языках у них вертелось больше слов, чем кусочков пищи. Они старались просчитать, на сколько миль первые главы уже приблизились к магистру Дику, с какой силой огненный вихрь «Яичного пунша» завладеет издателем, выбив его из привычной колеи, и не получится ли так, что, когда начнется публикация романа – отдельными выпусками, – дело пойдет столь быстро, что они едва будут поспевать с очередными главами. Вульт сказал: мол, если бы какой-то романист знал наверняка, что скоро умрет (потому, например, что совершит самоубийство), он мог бы отважиться на такую странную и великолепную завязку романа, что сам не нашел бы никакого способа ее разрешения, кроме разве что одного – порешить себя; потому что любой читатель – узнав, что автор умер, – предполагал бы, что интрига незавершенного романа продумана до мельчайших деталей, и ломал бы голову над ее разрешением. «А ты, Вальт, уверен ли, что протянешь еще долго? Если нет, мы могли бы затеять кое-что интересное… Между тем я вот сейчас оглядываюсь в нашей комнатке и думаю, с каким усердием – если мы оба, благодаря нашему “Яичному пуншу”, проследовав сквозь почетные врата, впишем себя в Пантеон бессмертных, – с каким усердием люди тогда начнут посещать и изучать наше гнездышко: каждый твой засохший плевок соскребут со стены и представят в печатном виде, как это произошло с комнатой Руссо на острове Сен-Пьер; даже этому городу присвоят новое имя – возможно, по аналогии с Овидиополем, его назовут Харнишполь… Однако предвкушение такого персонального бессмертия омрачается для меня мыслью, что хотя существование моего имени и будет достаточно протяженным , но при этом само имя протяженности не обретет [10] «Протяженное» в данном случае относится ко времени, «протяженность» – к пространству. – Примеч. Жан-Поля. . О, если бы человек мог знать еще у крестильной чаши, что сделает себе великое имя, то разве не выбрал бы для себя такой человек, особенно если он и вообще любит пошутить, одно из самых протяженных имен, скажем (ведь смысл здесь не играет никакой роли), уже имеющееся имя какого-нибудь мускула: мистер Стерноклейдобронхокрикотириоидеус? Начитанные дамы приходили бы к нему в гости и обращались так: “Господин Стернокл – ”, – а сдвинуться с этого места не могли бы. Военные подражали бы им, говоря: “Господин Стерноклейдо!” Лишь та, которую он полюбил, постаралась бы выучить имя наизусть и любила бы своего воздыхателя так долго, пока выговаривала: “Дорогой мистер Стерноклейдобронхокрикотириоид!” А вот ученые охотно цитировали бы его, потому что уже одно такое имя у наборщиков и продавцов засчитывается за целую строчку… Кстати! Почему один из семи наследников, Пасфогель, не посылает тебе первые листы корректуры – хотя должен был бы, в соответствии со всеми клаузулами Хаслауского завещания?»