Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Генералу казалось, будто тут что-то не так; услышав, что история на этом заканчивается, он с запозданием воскликнул «Прелестно!», но громко рассмеялся лишь две минуты спустя: потому что ему понадобилось именно столько времени, чтобы тайно рассказать себе тот же анекдот еще раз, только с большими подробностями. Человек обычно не хочет, чтобы острая и яркая пуанта рассказываемой истории слишком быстро достигла смехового порога, то бишь диафрагмы. Неожиданная развязка анекдота веселит лишь в том случае, если прежде слушателя долго и нудно загоняли в него. Истории должны быть длинными, формулировки мнений – короткими. Вальт между тем вспомнил и начал излагать вторую анонимную историю: о некоем голландце, который очень хотел завести себе сельский домик, как все его соседи, ради великолепного вида на море, – да только денег у него не было. Однако этот человек так сильно любил красивые виды, что преодолел все трудности: он распорядился, чтобы на принадлежащем ему холме у берега моря построили короткую кирпичную стену и в ней сделали окно; теперь ему достаточно было подойти к окну, чтобы наслаждаться видом открытого моря – точно так же, как это делал, сидя в своем садовом домике, любой из его соседей.

Тут даже В и на сверкнула блистательной улыбкой из-под красной тафты, затенявшей ее лицо. Ободренный Вальт – с еще большим обаянием, чем прежде, – рассказал третий анекдот.

Один воскресный проповедник, чья гортань была лучше приспособлена для кафедральной прозы, нежели для алтарной поэзии, получил повышение и столкнулся с необходимостью пропеть перед алтарем «Слава Господу в высях!» Он взял сколько-то уроков пения; наконец, после двух певческих недель он льстиво сказал себе, что уж теперь этот стих – в его власти и в его глотке. Половина города собралась в церкви даже раньше обычного, чтобы услышать результат столь напряженных усилий. Проповедник очень мужественно вышел из сакристии (поскольку там еще раз тихо пропел всю песню перед учителем пения) и с полным самообладанием поднялся к алтарю. Все рассказчики этой истории сходятся в том, что он превосходно начал и вполне прилично влил свой голос в хор прихожан: но тут ему на погибель снаружи мимо церкви проскакал на коне дующий в рожок почтальон – и невольно вмешался вместе со своим рожком в церковное песнопение; рожок заставил проповедника свернуть с прежней певческой колеи на новую, и бедняга не удержался – прямо перед алтарем вдруг стал петь серьезную церковную песню на мотив проносящейся мимо забавнейшей пьески для горниста.

Генерал очень похвалил нотариуса и в радостном настроении вышел из комнаты; однако больше он не вернулся.

Ни Якобина, ни генерал никогда не делали тайны из этого – а именно, из своей общей тайны; поэтому родственники обоих никак не вправе затеять какую-либо юридическую процедуру против автора «Грубиянских годов», если в Лучистом колчедане он просто холодно констатирует, что Заблоцкий пошел немного прогуляться в ближайший сад, а актриса Якобина – не столько случайно, сколько с оправданным намерением передохнуть после исполнения роли Иоганны фон Монфокон – отправилась туда же. Еще меньше оснований, чем для нападок на пишущего автора, имеют высокопоставленные родственники для опровержения расхожих сентенций, например, такой: что театральный лавр , если он женского пола, очень легко снова превращается в Дафну :; или еще одной: что актриса после исполнения трудной трагической роли добродетельной женщины запросто может стать собственным театром aux italiens и пародией на саму себя; или такого высказывания (наименее сомнительного): что военные, будь то в военное или в мирное время, напоминают греческие предметы мебели, как правило, стоящие на Сатаровых копытах; и, наконец, того мнения, что никакие другие сообщества не ищут друг друга с большим упорством и не находят между собою большего сходства, чем компания актеров и реальные или потенциальные участники военной кампании (о чем свидетельствует даже сопоставление слов: «театр военных действий» и «театральная война», «действие» и «военные действия», «компания» и «кампания»).

Итак, сообщив, что эти двое отправились на прогулку, я перейду к дальнейшему – надеюсь, так же спокойно и без помех, как они.

Лицо Вальта, ввиду отсутствия генерала, уподобилось розе. В и на опустила глаза, которые, как сладкие плоды, скрывались под широкими листьями век и под шляпой – на свое вязание: длинную детскую перчатку, незавершенную. На нотариуса опять напал страх, что В и на его презирает: как предателя, отдавшего в чужие руки ее письмо. Он не часто отваживался взглянуть на нее – из опасения, что и она случайно поднимет глаза. Оба молчали. Женское молчание – уже хотя бы потому, что оно нам привычнее, – значит гораздо меньше, чем мужское. Возбуждающее воздействие, которое могло бы оказать на нотариуса выпитое вино, приглушалось стремлением Вальта играть роль деликатнейшего компаньона. Между тем сложившаяся ситуация отнюдь не казалась бы ему неприятной, если бы он не боялся каждую минуту, что она – очень быстро закончится.

Наконец, после весьма пристального и долгого разглядывания перчатки, Вальт почувствовал себя счастливым, поскольку вытянул-таки из нее нить разговора: а именно, из перчатки он почерпнул мысль – которую тут же и высказал, – что много раз целыми часами наблюдал за вязанием и все же так и не понял, как это делается.

– Всё очень просто, господин Харниш, – ответила В и на (не насмешливо, а непринужденно), не поднимая глаз.

Обращение «господин Харниш» вновь загнало того, к кому оно было обращено, в картезию думания и молчания.

– Как это получается, – сказал он, с запозданием выйдя из своего убежища и вновь подхватив шерстяную нить разговора, – что ничто другое не кажется нам таким трогательным, как предметы одежды милых детей, например эта перчатка… но и их шапочки… ботиночки? – То есть, в конечном счете: почему мы так сильно любим их самих?

– Может, среди прочего и потому, – ответила В и на, подняв большие спокойные глаза на нотариуса, который стоял перед ней, – что они – невинные ангелы на нашей земле, и все-таки уже претерпевают многие горести.

– Поистине, так оно и есть (подтвердил Вальт, а В и на между тем, словно прекрасное тихое пламя, сияя, поднялась перед ним, чтобы звонком вызвать свою девушку). И разве взрослые вправе жаловаться? В самом деле (прибавил он и прошел несколько шагов вслед за Виной), со смертью ребенка я бы еще мог смириться, а вот с детским плачем – нет; потому что в первой чувствуется ужас сакрального.