Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Он отправился в копировальный кабинет к генералу не только с ясно осознанным желанием увидеть девушку, которая сегодня – в столь романтичный для него день – была мученицей, но и с твердой уверенностью, что она уже вернулась из Эльтерляйна и непременно даст знать о своем присутствии. Пока он с несказанным удовольствием переписывал набело крайне дерзкое послание некоей Либетты (из тех, какие могут прийти только из нравственной Лютеции [25] Это имя, означающее «город нечистот», носил когда-то и Париж – соответствуя ему в самом буквальном смысле. – Примеч. Жан-Поля. , застроенной конюшнями Эпикура) – потому что чувствовал в этом бокале радости только вино причащения к духовной любви, а примеси серы не замечал, – не было ни одного звука, проникавшего сквозь полуоткрытые двери других комнат в его кабинет, который Вальт не истолковывал бы с душевным трепетом, как предвестие скорого появления В и ны. Как бывает в обширном густом лесу, где дальние протяженные звуки порождают то тут, то там романтические отголоски: так же доносились до нотариуса разрозненные фортепьянные аккорды – восклицания генерала – его ответы Вине. И наконец он действительно услышал, как сама Вина в соседней комнате разговаривает с отцом о музыке. Вальт покраснел до корней волос и склонил возбужденную голову так низко, что она почти коснулась писчего пера. Голос Вины был искренним, сердечным, выходящим скорее из груди, чем из горла, – что гораздо чаще бывает свойственно женщинам и швейцарцам, нежели прочим людям.

Между тем в комнату, где он работал, вошел генерал, и Вальт собрался было с прежним усердием продолжать копирование; но тут с ним случилось несчастье: в кабинет на минутку залетела Вина, чтобы взять нужные ей ноты, а он по робости так и не увидел ее, не посмел поднять глаза выше белого шлейфа. Вскоре во второй от кабинета комнате зазвучал ее певческий голос. «Ах нет, – крикнул через открытые двери генерал, – я имел в виду последнее желание Рейхардта [26] Стр. 10 в собрании песен Рейхардта, где многие песни при исполнении в десятый раз звучат лучше, чем в первый, и где поэт и композитор в большинстве случаев как бы становятся эхом друг друга. – Примеч. Жан-Поля. ».

Она сразу оборвала песню и начала другую – ту, которую хотел услышать отец. «Спой, – снова перебил он ее, только первую и последнюю строфы, без скучных промежуточных». Она снова прервала пение (пальцы зависли над клавишами) и ответила: «Хорошо, папа!»

Стихи звучали так:

В и на начала снова; ее сладостный выговор, казалось, растворился в еще более сладостном пении, будто сотканном из соловьиных трелей и их отголосков, – она хотела втиснуть, излить свое любвеобильное сердце в каждый звук, в каждый озвученный вздох; звуки души, которые давно ему грезились, теперь подступили к нотариусу во всем великолепии реально-существующего, и это внезапно нахлынувшее море, которое прежде он видел лишь издали, захлестнуло его высокими волнами. Генерал же, пока продолжалось пение, просмотрел, не без веселой иронии, копию последнего дерзкого письма и спросил, улыбаясь: «Как вам нравится эта необузданная Либетта?» – «Нравится, как и теперешнее пение: всё у нее так же правдиво, искренне и глубоко прочувствовано», – ответил Готвальт. – «Я тоже так полагаю», – сказал Заблоцкий, иронически сверкнув глазами, но Вальт объяснил себе этот блеск в глазах просветлением от услышанного.

– Какими же нотариальными документами вы преимущественно занимались до сих пор? – поинтересовался генерал.

Вальт поспешно и коротко перечислил многие из них, очень недовольный тем, что вынужден делить свой слух – как и свою жизнь – между песнопениями и прозой. В объяснения он вложил так мало душевных сил и так мало слов, как только было возможно; однако Заблоцкому ни один человек – ни из Вецлара, ни из Регенсбурга, ни из какого бы то ни было писательского bureau des longitudes et des longeuers – не казался ведущим слишком долгие речи, слишком многоречивым, а уж скорее чересчур отрывистым.

– Я полагаю, – продолжил свои расспросы Заблоцкий, – вы составляли какие-то бумаги и для графа фон Клотара?

– Ни единой строчки, – слишком скоропалительно ответил Вальт; он был совершенно захвачен прекрасными звуками и не мог понять, как это генерал, сам распорядившийся об исполнении дивной мелодии, готов теперь пропустить ее мимо ушей ради каких-то банальностей. «О Боже, как может человек не погрузиться полностью в этот гармоничный поток, а что-то еще высовывать из него, особенно язык? Возможно ли такое – особенно если этот поток так непосредственно затрагивает упомянутого человека, как в данном случае – осиротевшего генерала?» Вальт имел в виду, что генерал, уже расставшийся и с супругой, и с собственной молодостью, должен рассматривать строчки, подобные нижеследующим:

просто как переложение – на язык соловьиных трелей – жалоб своей души. Самого Вальта музыкальные высказывания трогали намного больше – и казались ему гораздо более чистыми, – если он относил их к чужим горестям и желаниям, а не к собственным; и потому невосприимчивость Заблоцкого произвела на него столь неприятное впечатление.

Однако Вульт, которому он позже всё рассказал, оправдал генерала, светского человека, такими доводами: «Он привык к придворным концертам, то есть привык оставаться глухим… Светская жизнь, подобно всем подаваемым на десерт кремам, – одновременно холодная и сладкая; тем не менее, светский человек часто обладает хорошим слухом, хотя ему не хватает сердечности (у других людей всё наоборот), и, по крайней мере, умеет оценить форму музыкального произведения».

– Ни единой строчки, – скоропалительно ответил Вальт.

– Как так? – удивился Заблоцкий. – А мой юстициарий говорил мне противоположное.

И тут по щекам Вальта потекли слезы; он не мог ничего с собой поделать: последние строки песни увлекли его за собой, извлекли из реальности; стыд из-за непроизвольной лжи мало что к этому прибавил.