Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Тут ее синие глаза отвращают свой взгляд от солнца и, широко раскрывшись, смотрят на меня; но она вся дрожит. Я тоже дрожу, но от радости, а также из-за нее. Я иду к ней сквозь соловьиные трели; мы с ней ни в чем не равны, разве что в красоте, ибо моя любовь еще жарче, чем ее. Она наклоняет голову, и плачет, и дрожит, и я не склонен думать, что лишь мое высокое положение так сильно ее потрясло.

Что мне теперь за дело до княжеских тиар и тронов? Я готов подарить все это богу любви; “дева, если даже ты знаешь, кто я, – говорю я ей, – полюби меня”. Она не произносит ни звука, но ее соловей перепархивает на мое плечо и поет. “Видишь!” – благоговейно говорю я; и больше – ни слова; и беру ее правую руку, и обеими руками крепко прижимаю к сердцу. Она же – левой рукой – пытается эту руку высвободить; но я хватаю и прижимаю к груди теперь и левую. Так мы стоим, и я неотрывно смотрю на нее, а она лишь время от времени поднимает глаза: проверить, не отвел ли я взгляд. “Дева, открой мне имя свое” – говорю я потом. Так тихо, что я едва могу расслышать, она отвечает: “В и на”. Эти звуки повергают меня в трепет, как если бы я услышал далекий, не изменившийся с давних пор, голос брата.

“В и на значит Победительница”, – откликаюсь я. Она, кажется, слабо пожимает мне руку; любовь возвысила ее, вознесла над священническим и княжеским сословиями. Итак, я неотрывно смотрю на нее, и она тоже время от времени на меня взглядывает – нас окружают перекликающиеся соловьи – многоцветные вечерние облака меркнут – улыбчивая вечерняя звезда меркнет – звездное небо стягивает вокруг нас серебристую сеть – у нас звезды в руках и в груди, мы молчим и любим друг друга. Вдруг где-то за Небесной горой начинает звучать далекая флейта, высказывая вслух всё то, что причиняет нам боль и приносит радость. “Это мой добрый брат, – говорю я, – а в той деревне живут мои дорогие родители”»… Тут Вальт пришел в себя; он оглянулся: в реке (он стоял на берегу) затонул его княжеский трон, и ветер сдул с его головы легкую княжескую корону. «Это было бы уже чересчур для человеческой грезы: поцеловать ее », – сказал он себе и направился домой. По пути он проверял правомерность своей грезы, фрагмент за фрагментом поднося ее к пробирному камню нравственности, – так что, можно сказать, наилучшим образом пережил эту грезу еще раз. Так благочестивая душа, которая боится плавать, рада ухватиться за любую ветку, плывущую рядом. Такова первая любовь, самая непостижимая, но и самая святая: ее повязка, правда, плотнее и шире (ибо прикрывает не только глаза, но также уши и рот), зато маховые перья длинней и белее, чем у любой другой любви.

Остановившись перед домом Нойпетера, Вальт долго смотрел на свое окно: собственная каморка представлялась ему совершенно чужой, как и сам он – себе; ему даже мерещилось, будто нотариус – там, наверху – может в любую минуту выглянуть из окна и увидеть его, стоящего внизу. Внезапно за окном зазвучала флейта; Вальт вздрогнул, сообразив наконец, что за окном его ждет любимый брат. Он принес ему пламя своей души, в которое В и на уже подлила умиротворяющее масло. Вульт встретил его очень ласково и дружелюбно: потому что успел обойти и осмотреть в их двойном романе тот новый садовый участок, над которым Вальт трудился в последнее время и который окружил стеной; и он обнаружил там, что зеленые висячие мосты, уводящие прочь от Геркулесова храма Дружбы, очень хорошо и красиво построены и покрашены, тогда как крытая мхом и корой отшельническая хижина первой Любви , все еще мнящая себя уединенной и рассчитанной на одно сердце, расположена в превосходном – тихом, и темном, и романтическом – месте, так что теперь там не хватает только вольеров для птиц, домиков с колокольчиками, сатиров и прочих садовых божков, но всё это сможет обеспечить в большом изобилии сам Вульт, с высоты своего места и положения.

Он принялся неумеренно восхвалять новый романный эпизод, хотя сегодня его похвалы не столько восхищали, сколько размягчали нотариуса. «Братец, – сказал он, – не знай я тебя и силу искусства так хорошо, я бы поклялся, что ты уже стоял на изоляционной скамеечке первой любви и разбрасывал вокруг себя искры: слишком уж правдив и красив – в повествовании – каждый разряд». Ибо до сих пор – несмотря на совершенную чистосердечность брата или именно из-за нее – Вульт не замечал в нем незабудок любви, потому что все в нем было переполнено любовными цветами и потому что сам Вульт не придавал особого значения женщинам. Его худодум, говорил он себе, сторонится всего, что имеет отношение к женскому началу; и вообще: лакированный колышек , который втыкают в землю лишь для того, чтобы он поддерживал женственные цветы, следует превратить в римскую колонну , для которой эти цветы являются лишь украшением капители.

Вальт очень удивился – поскольку в двойном романе был всего лишь поэтом, то есть спокойным морем, которое хоть и отражает все передвижения (скажем, в морских сражениях или на небе), но само не участвует в них, – когда Вульт на основании одного отрывка из текста пришел к выводу, что его брат, возможно, влюблен. Нотариус поверил флейтисту, объездившему столько стран, на слово; но сам ни слова по этому поводу не сказал, хотя в глубине души был очень доволен, что теперь с ним самим всё происходит именно так, как он описывает. На протяжении многих часов изумляла его эта новая роль: необходимость сыграть нечто такое, что уже миллионы раз разыгрывалось на всех планетах.

Когда братья, следуя сложившейся привычке, захотели обменяться рассказами о том, как у них прошел день: то у нотариуса его история сходила с языка очень трудно, будто прилипла к нему; Вальт главным образом говорил о генерале и его memoirs erotiques , чтобы прикрыть таким образом свои собственные.

Он хвалил рассыпанные там чистые цветы духовности; Вульт, слушая его, улыбнулся: «У тебя чертовски добрая душа!» Даже любовь, которая открывает сердце нараспашку, словно раздаривая его, тем не менее, запирает и удерживает за собой тот уголок, где гнездится сама; и диктует даже лучшему юноше его первую ложь, а лучшей девушке – ее самый долгий обман.

Вальт – поскольку внутри у него все пребывало в движении, а его кровяные шарики, подобно вышним шарообразным светилам, нуждались, чтобы двигаться, в свободном небесном просторе – пошел проводить брата до дому. Тот потом, в свою очередь, с радостью проводил до дому Вальта; Вальт опять проводил его, чтобы на обратном пути пройти мимо окон В и ны. Этот ритуал они повторили несколько раз, пока нотариус не вышел победителем.

Оставшись в одиночестве под бескрайним звездным небом, он мог теперь по-настоящему расправить и остудить пылающую душу. «Неужто я теперь действительно – в действительности – переживаю этот романтический, так часто воспеваемый казус: что я люблю?» – спросил он себя. «Что ж, тогда я хочу, – продолжил он (и замерзший мотылек, до сей поры по-зимнему окукленный, далеко отбросил от себя обломки оболочки-куколки, вздрогнул и качнул влажными крыльями), – хочу любить, как никто другой, не боясь ни смерти, ни боли, – ибо хорошо знаю, что она не знает и не любит меня, и что ей я не причиняю вреда, ведь она принадлежит к высшему сословию, а сейчас и вовсе на целый месяц уехала. Да пусть оно будет целиком и полностью отдано ей , это незнакомое сердце; и приносить ей жертвы я хочу молча, как подземным богам. О, я мог бы сорвать для нее эти звезды, соединить их в блистающий букет драгоценностей, присовокупить к ним еще и нежные лилии с луны – и, пока она спит, положить возле ее подушки; и пусть ни одна живая душа не узнала бы, кто сделал такое, я все равно был бы удовлетворен».