Альбер Камю - Калигула. Недоразумение. Осадное положение. Праведники [litres]

Степан. Какая разница, кто ты такой, – лишь бы правосудие свершилось, пусть даже руками убийц. Мы с тобой ничего не значим.

Каляев. Что-то мы значим, и ты это хорошо знаешь. Ведь ты и сейчас говоришь по велению своей гордости.

Степан. Моя гордость никого, кроме меня, не касается. Но гордость всех людей, их бунт, несправедливость, в которой они живут, – это наше общее дело.

Каляев. Люди живут не только справедливостью.

Степан. Чем же им еще жить, когда у них крадут хлеб?

Каляев. Справедливостью и чистотой.

Степан. Чистота? Может, я и знал ее когда-то. Но я решил забыть о ней и изгладить ее из памяти тысяч людей, чтобы настал день, когда она обретет иной, величайший смысл.

Каляев. Надо быть совершенно уверенным, что этот день наступит. Только тогда можно отрицать все, что дает человеку силы жить.

Степан. Я в этом уверен.

Каляев. Ты не можешь быть уверен. Чтобы выяснить, кто из нас прав, ты или я, понадобится, быть может, гибель трех поколений, многие войны, сокрушительные революции. Когда земля обсохнет от этого кровавого дождя, мы с тобой уже давно истлеем.

Степан. Тогда придут другие, и я им кланяюсь, как братьям.

Каляев (кричит). Другие… Да! Но я люблю тех, кто живет сегодня на одной земле со мной, и кланяюсь я им. Это за них я борюсь и готов умереть. А ради далекого райского града, в появлении которого я не уверен, я не буду стрелять в лицо моим братьям. Я не буду умножать живую несправедливость ради мертвой справедливости. (Тише, но с твердостью.) Братья, я хочу говорить с вами откровенно и сказать то, что мог бы сказать самый простой наш мужик: убивать детей бесчестно. И если когда-нибудь при моей жизни революция окажется несовместима с честью, я отвернусь от революции. Если вы так решите, я сейчас же пойду к театральному подъезду, но брошусь под копыта лошадям.

Степан. Честь – это роскошь, доступная владельцам карет.

Каляев. Нет. Это последнее сокровище бедняков. Ты это отлично знаешь. И ты знаешь, что в революции тоже живет честь. Та, что когда-то заставила тебя распрямиться под кнутом, Степан, а сегодня заставляет тебя говорить.

Степан (кричит). Замолчи. Я запрещаю тебе говорить об этом.

Каляев (с жаром). Почему я должен молчать? Я позволил тебе сказать, что я не верю в революцию. То есть, что я способен убить великого князя понапрасну, что я убийца. Я позволил тебе это сказать и не ударил тебя.

Анненков. Янек!

Степан. Убивать меньше, чем нужно, – это иногда и значит убивать понапрасну.

Анненков. Степан, никто здесь с тобой не согласен. Мы приняли решение.

Степан. Что ж, я подчиняюсь. Но я буду твердить, что террор – не для чувствительных душ. Мы убийцы, и мы это для себя избрали.

Каляев (вне себя). Нет. Я избрал другое – умереть, чтобы убийство не восторжествовало. Я избрал чистоту.

Анненков. Янек, Степан, довольно! Организация постановляет, что убийство этих детей нецелесообразно. Нужно снова браться за слежку. Мы должны быть готовы повторить все через два дня.

Степан. А если дети опять будут там?

Анненков. Мы подождем другого случая.

Степан. А если с великим князем будет великая княгиня?

Каляев. Ее я не пощажу.

Анненков. Слышите?

Стук колес. Каляев невольно бросается к окну. Остальные ждут, не двигаясь. Карета приближается, проезжает под окнами и скрывается из виду.

Воинов (глядя на Дору, которая подходит к нему). Все сначала, Дора…

Степан (с презрением). Да, Алексей, все сначала… Но надо же что-то сделать ради чести!

Занавес

Та же комната, тот же час два дня спустя.

Степан. Где Воинов? Он должен быть здесь.

Анненков. Ему надо выспаться. А у нас есть еще полчаса.

Степан. Я могу пойти узнать.

Анненков. Нет. Надо ограничивать риск.

Молчание.

Анненков. Янек, почему ты молчишь?

Каляев. Мне нечего сказать. Не беспокойся.

Звонят.

Каляев. Вот и он.

Входит Воинов.

Анненков. Ты поспал?

Воинов. Да, немного.

Анненков. Ты спал всю ночь?

Воинов. Нет.

Анненков. Надо было спать. Есть же средства.

Воинов. Я пробовал. Но я слишком устал.

Анненков. У тебя руки дрожат.

Воинов. Нет. (Все смотрят на него.) Что вы на меня смотрите? Разве не может человек устать?

Анненков. Может. Мы думаем о тебе.

Воинов (с внезапной яростью). Надо было подумать обо мне позавчера. Если бы бомбу бросили два дня назад, нам бы уже не от чего было уставать.

Каляев. Прости меня, Алексей! Это из-за меня все стало так трудно.

Воинов (тише). Кто это сказал? Почему – трудно? Я просто устал, вот и все.

Дора. Теперь дело пойдет быстрее. Через час все будет кончено.

Воинов. Да, все будет кончено. Через час…

Он озирается вокруг. Дора подходит к нему и берет его за руку. Он не сопротивляется сначала, потом вдруг резко вырывает руку.

Воинов. Боря, мне нужно с тобой поговорить.

Анненков. Наедине?

Воинов. Наедине.

Они переглядываются. Каляев, Дора и Степан выходят.

Анненков. Ну, что? (Воинов молчит.) Скажи мне, прошу тебя.

Воинов. Мне стыдно, Боря.

Молчание.

Воинов. Мне стыдно. Я должен сказать тебе правду.

Анненков. Ты не хочешь бросать бомбу?

Воинов. Я не смогу ее бросить.

Анненков. Тебе страшно? Дело в этом? Тут нечего стыдиться.

Воинов. Мне страшно, и я этого стыжусь.

Анненков. Но позавчера ты был счастлив и горд. Когда ты уходил, глаза у тебя горели.

Воинов. Мне всегда было страшно. Позавчера я просто собрал все свое мужество. Когда я услышал карету издалека, я себе сказал: «Ну! Всего одна минута!» И стиснул зубы. Все мускулы у меня напряглись. Я хотел бросить бомбу таким рывком, как будто великий князь должен был погибнуть от самого удара. Я ждал первого взрыва, чтобы выплеснуть скопившуюся во мне силу. Но его не было. Карета поравнялась со мной. Как быстро она катилась! Она пронеслась мимо. Тогда я понял, что Янек не бросил бомбу. И тут меня ужасно зазнобило. Я вдруг почувствовал такую слабость, будто я малый ребенок.

Анненков. Это ничего, Алексей. Со временем человек оживает.

Воинов. Два дня прошло, а я не ожил. Я тебе солгал только что, я не спал эту ночь. Сердце билось слишком сильно. О, Боря, я в отчаянии.