Станислав Штейман - Волшебный жезл

Через несколько дней холодная баня была превращена в первый неотапливаемый телятник. На каждом теленке были наушники и байковые одеяла, сшитые Татьяной Васильевной. Все телята были бодрыми, резвыми. Ни один из них не заболел суставоломом, ни один не чихал и не кашлял. А в теплом телятнике по-прежнему гибли телята от суставолома.

Дела в нашем совхозе шли все хуже и хуже. В деревнях продолжалась ожесточенная классовая борьба, кулачество отчаянно сопротивлялось коллективизации. Колхозы и совхозы были еще очень молоды и только становились на ноги.

Все это не могло пройти мимо нас. Директора по-прежнему часто менялись. Порядка в хозяйстве было мало, народ из совхоза стал разбегаться. Пришла весна, а работать в поле некому: некому пахать землю, сеять, расчищать пастбища. Вместо ушедших стали нанимать на полевые работы кого придется. Появились у нас в Караваеве какие-то подозрительные личности: кулаки, бежавшие из своих деревень, пьяницы, которых всюду выгоняли с работы, жулики, живущие по поддельным документам.

Они появлялись невесть откуда, работали неделю, две, самое большее — месяц, а потом их выгоняли или они сами скрывались, прихватив с собой что попадет под руку.

Кормов с каждым днем становилось все меньше и меньше. Я с ног сбился, надо было и телят спасать, гибнущих от суставолома, и раздобывать корма для животных.

Вспоминается хмурый зимний день 1932 года. В конторе совхоза холодно, сумрачно. Сюда пришло много народу — все в полушубках, в ватниках, в валенках, женщины закутаны платками. Здесь бригадиры, новый завхоз, новый директор, агроном, начальник политотдела. Все кричат и перебивают друг друга. Напрасно стучит по столу начальник политотдела, пытаясь восстановить порядок. В комнате шум такой, что ничего нельзя понять.

Я стою в стороне у окна, и меня всего колотит от отчаяния и злобы. Только что мы узнали, что весь силос, заложенный осенью в силосную башню, сгнил, превратился в труху, что кормить им животных нельзя. Сейчас выясняют, кто в этом виноват.

Я понимаю, что главное сейчас не в том, чтобы найти виновного. Все кричат и горячатся только потому, что, так же как и я, видят, что создалось очень трудное положение и что кормить стадо нечем, и что дела совхоза поэтому очень плохи.

Концентратов у нас почти не осталось, картошки и свеклы тоже мало, силос сгнил. Я забрал к себе ключи от кормовых складов и сам стал выдавать корма бригадирам, бережно отвешивая каждый килограмм.

Все стадо из-за плохого кормления изо дня в день снижало удои. Средние удои по стаду оказались почти в два раза ниже тех, которых мы добились к 1929 году. Главная забота — хотя бы сохранить упитанность и удои наших лучших коров, выделенных в племенное ядро, таких, как Шабриха, Ревизия, Богатая, Любка.

На скотный двор прихожу пораньше, чтобы в одиночестве, без помех, пока еще не пришли доярки и бригадиры, поразмыслить о животных, посмотреть, как они выглядят, сколько дали молока вчера, а в зависимости от всего этого определить им рацион. Когда соберутся бригадиры, они будут просить побольше кормов для своих животных: одни будут просить, другие требовать. Ну, иногда и не устоишь, поддашься уговорам.

И вот я хожу один между животными. На скотном дворе тускло светят керосиновые фонари. Здесь тепло, чисто, покоем и миром веет от лежащих животных, от их размеренной, неторопливой жвачки.

Услышав мои шаги, коровы поворачивают головы, некоторые важно и медленно поднимаются. Сколько достоинства и красоты в этих крупных животных!

Но вот начинают собираться бригадиры и доярки. Первой, как всегда, появляется маленькая, бойкая Ульяна Баркова. Она теперь не просто доярка, а бригадир. Вслед за ней приходит тоже маленькая, но, в отличие от Барковой, всегда тихая, незаметная Александра Матвеевна Волкова. Потом — Кошелева с Греховой. Все это мои друзья, помощники, особенно подружившиеся и сблизившиеся в дни наших общих трудностей.

Я всматриваюсь в их лица. Как постарели все они за один последний год! Вот и седина появилась у Кошелевой, а раньше я седины у нее не замечал. У Барковой — морщинки под глазами. А у Волковой кожа стала желтоватой, и лицо похудело, и на шее жилки. Я знаю, как трудно им приходится, этим замечательным женщинам.

Все наши усилия наталкивались на множество препятствий, и препятствия возникали главным образом из-за того, что не было в совхозе настоящего директора, который мог бы обо всем позаботиться.

Однажды мне сообщили, что заболела корова Камера. Она была отличной коровой, изо дня в день прибавляла удои, и я надеялся, что за год мы получим от нее не меньше молока, чем от наших лучших животных.

Два часа назад я был возле ее стойла. Она спокойно стояла и поедала из кормушки свою порцию кормов. И вдруг теперь лежит, вытянув шею, откинув голову назад, с неподвижными глазами, в которых застыли боль и мука. Ее бока то вздуваются громадной горой, то опадают так, что видны ребра. Вокруг Камеры столпились доярки и скотники. Вся бригада смотрит на животное с ужасом. Евдокия Исаевна Грехова, доившая и кормившая Камеру, стоит перед ней оцепеневшая.

— Ветеринара позвали? — спрашиваю я.

— Позовешь его, как же! — говорят доярки. — Бегали за ним — лежит пьяный, лыка не вяжет.

Я раскрываю корове пасть, прощупываю глотку, слушаю сердце — оно бьется неровными толчками: то смолкает, то начинает биться учащенно, точно захлебывается.

— Как это произошло?

— Поела она с аппетитом, — рассказывает доярка, — всю кормушку вылизала. Стала я ее доить, надоила с половину подойника, она стоит себе, на меня поглядывает, потом вдруг пошатнулась — и на бок. Вот так и лежит!

«Что же могло попасть в корм?» — думаю я.

Корова делает мучительные движения ногами, пытается еще дальше откинуть голову, глаза ее стекленеют…

При вскрытии в сердце животного была обнаружена игла. Что это, случайность? Небрежность? Вредительство?..

Беда шла за бедой.

Через несколько дней ночью на скотный двор пришел какой-то пьяный. Дежурная скотница не хотела его пускать. Он сказал, что работает у нас в совхозе, что новый директор велел ему принести фонарь, и, снимая фонарь, он уронил его, чуть не наделав пожара.

Еще через неделю обнаружилось, что кто-то сбил замок с кормового склада и увез несколько мешков картофеля.

Опасаясь, чтобы какое-нибудь животное опять не погибло от иглы, гвоздя или проволоки, попавшей в корма, мы стали перетряхивать все сено, перевеивать отруби.

На скотном дворе и в телятнике установили ночное дежурство. Я сам обходил по ночам склады. На всю жизнь запомнил эти тоскливые ночи и невеселые мысли, когда мне казалось, что какая-то страшная сила противоборствует всем нашим стараниям и тянет совхоз назад.