Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

«Красота сейчас на пляже. Дело чистое.»

Вот оно что! Вспомнил Мирон: Витька Чистодел, таких в колонии называют — «вор в законе»… Это он, мечтательно посматривая в небеса, белесые от зноя, трепался о своем житье на воле.

А может быть, и Мирону попытать удачи? Теперь уж что, все равно теперь… А маманя? А тот гад? Неужели так и будет он жить на земле с «честной», не битой физиономией? Не-ет…

«А часы любому барыге за половину цены толкнуть можно. Они их на запчасти с большой выгодой сбывают».

Так и слышится Мирону голос Чистодела, так и подмывает его. Растет в Мироне злость: меня так можно, а мне нельзя! А мне тоже жить надо! Мне в Киренск надо!

«Ничего мне от тебя не требуется. Живи только честно. Да приезжай на недельку, погляжу на тебя… Быть может, помру скоро».

Это маманя. Это она в последнем письме так написала. Маманя, маманя… Видать, не суждено встретиться. Сегодня твой сын не тот, что вышел вчера из колонии, радуясь свободе, как телок парному молоку. Сегодня твой сын…

— Товарищ Шиндяйкин!

— Слушаю, гражданин начальник!

И сам не заметил Мирон, какая сила его подбросила и — руки по швам — вытянуться заставила. Вот что значит голос начальника отряда, вот что такое начальство колонии. Уже потом сообразил Мирон: не нужно теперь тянуться. И только потом, почти не веря своим глазам, убедился, что перед ним действительно стоит капитан Жареный. Стоит одетый не по форме и потому сам на себя не похожий.

— Ну, почему же это вдруг — гражданин? Забудь, Шиндяйкин, садись.

— Не сразу забудешь, гражданин начальник, — криво усмехнулся Мирон. — Сколько лет-то воспитывали.

— Это ты зря, Шиндяйкин, — нахмурился Жареный, — не ожидал… Я очень рад за тебя. И жалею, что не мне пришлось проводить тебя из колонии в новую жизнь. Теперь все в твоих руках.

— А не хватит ли воспитывать, товарищначальник? — с ноткой иронии заметил Мирон.

— Пожалуй, хватит, — легко согласился Жареный и, смеясь, добавил: — Тем более, что я тоже освободился от колонии. С одной только разницей: ты навсегда, а я лишь на месяц. В отпуск я, товарищ Шиндяйкин. На курорт еду.

Капитан Жареный стоял перед Мироном с небольшим чемоданом в руке, в соломенной шляпе с дырочками, стоял спокойный, какой-то совсем не как в колонии, не капитан, не начальник отряда, а просто Никандр Константинович Жареный, уже не молодой, видать, хлебнувший соленого до слез, человек. И, наверное, поэтому Мирон вместо тех злых слов, что вертелись у него на языке, сказал сокрушенно:

— Пропал я, Никандр Константинович… Совсем пропал.

И Мирон, совершенно не заботясь, какое впечатление произведет на Жареного его исповедь, рассказал все без утайки про вчерашний вечер. Не скрыл и думки про пляж.

— Обидели меня люди, товарищ Жареный, во второй раз смертельно обидели…

Мирон сидел сгорбившись, низко опустив тяжелую белобрысую голову. На станционных путях пыхтел маневровый паровозик. Из боченкообразных репродукторов через ровные паузы в знойное марево лился начальственный бас: «Шестой пост, подойдите к микрофону… К микрофону подойди, шестой пост…»

— Та-ак, — нарушил затянувшееся молчание Жареный, — а почему ты не подумал шагать до Киренска пешком? Почему ты не подумал продать костюм, ботинки, в конце концов, белье, черт тебя возьми?.. Почему тебе не пришла мысль устроиться на работу? Не отвечай, знаю! — рявкнул он, видя, что Мирон порывается возразить. — Разве ты первый, успокоенный подленькой мыслью: и в колонии люди живут — не привыкать, махнул рукой на честное имя рабочего человека? Ты удивлен, я говорю — честное. Да, Шиндяйкин, я убежден: в сущности ты честный парень. И я это говорю не потому, что обязан верить по долгу службы… Вот если бы ты вернулся к нам, засыпавшись на пляже или совершив абсолютно сознательно другое преступление, я бы тебе этого не сказал… Я бы не подошел к тебе и встретившись на свободе, потому что, как человек, не верю единожды солгавшим…

Жареный давно поставил свой чемодан на скамейку и нервно прохаживался мимо Мирона, заложив руки за спину. Он горячился, но долгие годы службы научили его ничем не выдавать состояние души. Только голос, то ласковый, то гневный, не подчинялся сегодня капитану:

— Ты говоришь: люди обидели… Сопляк! Какой-то проходимец запутал тебя в свои темные делишки, а ты вместо того, чтобы помочь изолировать его, что-то скрыл на суде, умолчал… Люди обидели… Тебя обобрали заурядные потаскушки! И поделом. В другой раз умнее будешь. Не путай, Шиндяйкин, божий дар с яичницей, а настоящих людей — с накипью, от которой мы пока еще не можем избавиться.

— Ну, а что же делать? Мне-то что теперь делать?! — с глухой тоской воскликнул Мирон.

Жареный остановился, присел рядом с парнем. Вот такие же парни ходили под его началом на далекой высокогорной заставе. Такие же парни днем изнывали от жары, а по ночам корчились от холода, таясь в секретах. Таким парням он внушал, что нет на земле выше долга, чем охрана границ государства.

А куда шли эти парни потом? Разве исключена возможность, что кто-то из них, по молодости, по глупости, провинился перед тем самым государством, границы которого он охранял? Жизнь — сложная штука… Разве можно поручиться, что с кем-то из своих парней он, капитан Жареный, не встретится в исправительно-трудовой колонии… Удивились бы… А он и сам удивился бы, если бы ему лет пять назад сказали, что должность начальника заставы он сменит на должность начальника отряда заключенных… Жизнь — сложная штука. Капитана Жареного уволили в запас.

Ему оставалось немного дослужить до пенсии, но сдал заставу молодому офицеру, который много учился и который совсем не думал о пенсии. А Жареный вернулся в Сибирь, в родную Сибирь, откуда уехал юнцом в военное училище. А Жареный для приличия поартачился, когда ему предложили работу в колонии, но, не найдя ничего более подходящего, согласился. И Жареный полюбил свою новую работу. Потому что, по сути дела, он всю жизнь был воспитателем…

— Так что же мне, удавиться? — опять спросил Мирон, цедя слова сквозь зубы. — Что же вы молчите, товарищначальник?

— Дурак, — спокойно отозвался Жареный. Он уже твердо знал, что нужно делать. — Ты до матери добирайся, понял? Деньги я тебе дарить не собираюсь, на зарплату живу. Запиши мой адрес, заработаешь — вышлешь. Вот держи.

Жареный отсчитал Мирону несколько нежно розовеющих десяток. Он сделал это не торопясь, даже как-то равнодушно, будто давал горсть подсолнухов.

— Держи.

Ожгло Мирона: покупает! Нет, не похоже… Пожалел? Опыт ставит? И вместо благодарности злость закипела в Мироне.

— А если не отдам? Если ваш воспитательный опыт на смарку пойдет?

— Как это не отдашь? — удивился Жареный. — Ты расписку напишешь: получил, фамилия, дата… Чтобы все честь по чести.