Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Долго Урсатьев ждал Пантелея, мысли не допуская, что за лосями кто-то другой придет. Солнце уже село, мороз в лесу заухал, затрещал ветками деревьев, а Урсатьев ждет. Луна над Черным камнем повисла, конь совсем застыл, покрывшись густым куржаком, а Урсатьев все ждет. Сам замерз окончательно, но решил дождаться браконьера. И дождался. Только не оттуда, куда часто поглядывал, не со стороны деревни. Топал Урсатьев по дороге, согревая вконец озябшие ноги, повернулся, а перед ним собака стоит. Сразу узнал — Пантелея лайка. Стоит, оскалившись, и недобро смотрит. Урсатьев собаку потихоньку зовет и шепотом уговаривает:

— Молчи… Молчи, Белка. Иди ко мне…

Урсатьев шаг вперед сделал, Белка отскочила в сторону и залилась колокольчиком звонким. Облаяла Урсатьева и ходу назад. Понял Урсатьев — таиться нечего, вышел из-за скалы, прислушался: воз едет, снег под полозьями в ночи скрипит. Вскоре опять на дороге собака показалась, а за ней Пантелей собственной персоной впереди воза идет. Узнал Урсатьева, остановился:

— Вот так встреча! Ты что здесь, Колюшка?

— Иди-ка сюда, — позвал Урсатьев к убитым лосям.

Пантелей подошел смело, увидал сохатых, присвистнул:

— Мать честная, каких красавцев завалил! Не справишься сам, Колюшка? Помочь, что ли?

— Не ломайся! — рявкнул Урсатьев. — Твоя работа?

— A-а, вон ты что, — насмешливо протянул Пантелей. — Нет, милиция, ты мне этого не пришьешь, понял?.. Не старайся.

— Что в лесу делал?

— Жерди рубил, — мотнул головой Пантелей на сани.

— Подними руки, — потребовал Урсатьев.

— Вона-а ты как! — удивился Пантелей, однако послушался.

Урсатьев расстегнул на Пантелее полушубок, ощупал и ничего не нашел. Затем подошел к возу. Жерди Пантелей для отводу глаз на сани набросал, сразу видно. Из-за десятка жердей до глубокой ночи в лесу не торчал бы, сам не мерз и коня не морозил. Нарочно ночи ждал, вон и конь у Пантелея попоной прикрыт, позаботился.

— Сбрасывай жерди! — приказал Урсатьев.

— Ну, это уже сам, коли надо, — огрызнулся Пантелей. — Дураков не ищи.

Урсатьев стал сбрасывать жерди. Он не дураков искал, автомат. Без автомата Пантелей в лес не пойдет. И в лесу его не бросит. Значит здесь он где-то! И найти его нужно во что бы то ни стало!

Сбросив жерди, Урсатьев переворошил сено в санях, поднял их, заглядывая под низ, и, Чертыхнувшись, опустил. Ничего нигде не было. Не было главной улики, вещественного доказательства преступности Пантелея.

— Что, Колюшка, нашел? — подал голос Пантелей, смирно стоявший поодаль. — Не надоело тебе? Плетут на меня разное, ты веришь…

— Давай сохатых увезем, — не отвечая Пантелею, приказал Урсатьев.

— Мне жерди везти надо, Колюшка, — все тем же смиренным голосом сказал Пантелей.

— Делай, что тебе говорят! — взорвался Урсатьев.

— Ай, что власть с человеком творит! — огорченно произнес Пантелей. — Все забыто, на дружбу наплевал. Ай, что делается…

Поздно ночью разбудили они председателя сельпо и сдали ему животных для продажи в магазине лосиного мяса.

— По утру надобно Татьяну прислать, — сказал вместо прощанья Пантелей Урсатьеву. — Люблю сохатину, страсть как… Пускай купит сохатинки…

И слышалась Урсатьеву издевка в голосе Пантелея.

У Пантелея, когда он Татьяну взял, думки не было из деревни уходить. А пришлось. Надоело Пантелею косые взгляды сельчан ловить. Надоело отмалчиваться, когда вся родня на него набросилась, в позоре упрекая. Никогда еще такого в Гальцовке не бывало, чтобы один у другого свадьбу расстроил! Слушал, слушал Пантелей и резанул: уйду на заимку!

— В чужой дом?! В приймаки пойдешь?! — взревела родня. — Бесстыжие твои глаза, за что позоришь! Уж лучше веди девку к себе.

А Пантелей закусил удила, уйду и вся недолга! И ушел. Татьяна рада — с дедуней не расставаться. Дед тоже рад — внучка при нем осталась. Одному Пантелею как-то все равно сделалось. Идите-ка вы все… Ружье в руки и — в лес. Вот где настоящая жизнь. Здесь сильнее тот, кто на самом деле сильнее, зорче тот, кто лучше видит. Развернулся тогда Пантелей вовсю. По осени речку перегородит, поставит сурну и рыбу мешками черпает. Кто сказал, что нельзя! Все можно, попадаться только не нужно. Показал дед Щепанов солонцы, куда козы по ночам ходят. Пантелей не одну подкараулил.

А дальше больше — еще лучше жизнь пошла. Дед помер. Перед смертью про отца Пантелею рассказал, может, и живой еще где, батяня-то. А еще, заставив на Николае-чудотворце поклясться, что сохранит тайну и не размотает добро до наступления черного дня, поведал, где у него двести золотых червонцев царской чеканки припрятаны.

Отошел дед, оставив Пантелею крепкое хозяйство. Скота полный двор, пчел своих три десятка колод. На колхозной пасеке натаскают пчелы медку или нет, а его, собственные, сработают лучше не надо. Зальет Пантелей мед во фляги, осенью Татьяна на базар в город, только рубликами шуршит. Свинью Пантелей каждый год держит для расплода, борова откормит — в стайке не помещается. Поросяток продаст и — свинью под нож. Заимка от глаз людских далеко, вольготно жилось Пантелею. Жена работящая, одеть, обуть есть что, еда своя, питья тоже не искать: поставит Татьяна лагушок медовухи, стакан пропустишь, и голова кругом идет…

Одна незадача — детей у них не было. Уж как любил Пантелей Татьяну, как хотел, чтобы дите голосистое в люльке посреди горницы качалось, а ничего не получалось. И сам не заметил Пантелей, как подобралась к его сердцу черная тоска. Стал понимать, что не так он живет, что жизнь настоящая где-то стороной его заимку обходит.

— Свинья свинствует, так она на сало… А зачем мы живем? — спросил как-то Пантелей жену.

— Глупой, — хохотнула Татьяна. — От жиру бесишься…

Посмотрит Пантелей на себя в зеркало — тошно делается. Бриться перестал давным-давно, с бородой в тайге способнее. Переведет взгляд на рамку под стеклом, где рядками было напихано фотокарточек разных до черта, найдет себя, бравого, у развернутого знамени части, удивляется: неужто в самом деле я? И еще тошнее делается на душе у Пантелея. Уйти бы… Бросить все, да уйти… Во двор выйдет: как уйдешь? Каждая палочка во дворе его. Каждая щетинка на загривке борова для него растет. Посмотрит Пантелей на поскотину: в деревне такую ферму не разведешь. Нет, жить нужно здесь, может быть, все еще поправится. Принесет Татьяна дитя, ради него жить нужно.

Отойдет вроде бы Пантелей, раздумываясь хорошенько. Опять за рыбалку возьмется, со скотиной управляется, порядок в хозяйстве наводит. Татьяна в такие дни на него не нарадуется, во всем угодить старается, как на бога смотрит. Но замечает Татьяна, все чаще и чаще на Пантелея вроде бы столбняк находит. Косить пойдет — литовка из рук валится. Сядет на крыльцо — сидит, сидит, как неживой будто…