Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

— Перва сорт — семьдесят копейки… Такой кость меньше. На воздух торчал, трескался… Второй сорт. Я мала-мала знаю. Много кость в райпо таскал… Тундра хади — много кость…

Димка как-то протяжно застонал, отпустил по-прежнему недоумевающего Спирю, вернулся к нарте и ничком повалился на палатку.

— Ай, дурака какая, — вздохнул Спиря.

— Ну, что? — спросил я Жана.

— Отдадим гитару, когда в себя придет…

А над тундрой комары: з-н-нь… з-н-нь…

Рубцовск

Январь 1965 г.

Он страшен был, как библейский пророк, карающий зло. Сгустки спекшейся крови в дремучей бороде, кровь на лице, на порванной исподней рубахе. Морщась от боли, он вскинул кудлатую голову. Вороненое жало автомата медленно поднималось, выискивая первую жертву.

— Ты что это, Пантелей? — не веря глазам, спросила Татьяна. — Что надумал? — снова спросила она, испуганно уставившись на рыскающий ствол, и, поверив в неизбежность того, что должно сейчас произойти, тоскливо заголосила: — Не да-ам! Иро-од!

Раскинув руки, Татьяна метнулась под выстрел, пытаясь телом своим прикрыть розовые комочки, копошащиеся в глубине двора.

— Стреляй, ирод! Не посмеешь, лиходей! Не посмеешь!

Он страшен был, как само зло. Заскорузлым пальцем он нажал спусковой крючок. Сухой треск короткой очереди канул в полуденную тишину, напоенную зноем. Около ног Татьяны взметнулись фонтанчики пыли. Татьяна расслабленно опустилась на землю.

— В меня? — тихо удивилась она. — В меня?! Люди… Лю-у-ди-и!!

— Не ори, — хрипло выдавил Пантелей, — не придут… Не придут к тебе люди.

Татьяна, ни слова больше не говоря, наклонилась набок, потом плюхнулась на живот и, быстро-быстро перебирая локтями, поползла за угол бани. А Пантелей сошел с крыльца, прицелился и поставил жирную точку на своем тихом, безбедном житье. А вернее, не одну точку: каждая пуля в магазине автомата означала точку, а за каждой точкой начиналась для Пантелея полная неизвестность. Может быть, одиночество до конца дней. Может быть — тюрьма. Ожесточившийся, взлохмаченный человек изо всех сил давил на гашетку, не думая о последствиях…

Участковый уполномоченный, лейтенант милиции Урсатьев, услыхав выстрелы, нервно дернул головой и бросил ненавидящий взгляд на свой мотоцикл. Мотоцикл стоял на дороге с перегретыми цилиндрами, и завести его сейчас не было никакой возможности. «Службу требуют, а хорошего мотоцикла не дают», — подумал Урсатьев, прислушиваясь. Когда из-за горы, оттуда, где стоит заимка Пантелея Урлапова, до ушей уполномоченного донеслась вторая очередь, он сказал вслух:

— Ага… Ну, теперя тебе не уйти. Засек я тебя, Пантюша.

Выкатив мотоцикл на обочину, Урсатьев одернул гимнастерку и побежал, тяжело переваливаясь. Он бежал в гору и уже через сотню метров вспотел. Чувствуя, как забился в левой стороне груди жаркий комок, Урсатьев жалостливо подумал о том, что вот взберется он на вершину и упадет. И помрет при исполнении… А Пантюха натворит беды. Пожалеет начальство, что не дало Урсатьеву нового мотоцикла. Пожалеет, да поздно…

Выбравшись, наконец, из-под косогора, обессиленный Урсатьев остановился, снял фуражку и подставил дымящуюся лысину ласковому ветерку. Тяжело дыша, он шептал пересохшими губами:

— Ничего, Пантюша… Ничего, корешок мой разлюбезный. Теперя — крышка. Теперя мне под горку осталось… Ужму.

Перевел дух Урсатьев и ринулся вниз, ставя ноги на пятки, чтобы, притормаживая таким образом, не дать своему грузному телу большого разгона.

Первое, что увидал он на дворе Урлапова — это Татьяну, лежащую в холодке под стеной бани, срубленной Пантелеем из толстых пихтовых бревен. Татьяна лежала ничком, обхватив руками растрепанную голову, и тихонько стонала.

— Ты что, Танюшка? — спросил Урсатьев, наклоняясь над ней.

Татьяна подняла голову, мутным взглядом окинула Урсатьева, узнала его и заголосила, как давеча, когда Пантелей пугал ее автоматом:

— Ой, убил! Уби-ил, ирод, лиходей!

— Да куда убил-то? — беспомощно спросил Урсатьев, ощупывая Татьяну. — Куда тебе попало?

— Уйди, не щупай! — заорала вдруг Татьяна. — Не меня, скотину всю поубивал, лиходей!

Урсатьев выглянул из-за угла бани и не поверил глазам своим: по двору, там, где кого настигла пуля, валялись поросята и две крупные свиньи. Над лужицами крови роились мухи. Картина эта была настолько неправдоподобной, что Урсатьев минуту стоял столбом, не зная, что предпринять.

— Пантюха-то где? — спросил он, наконец.

— К речке подался, аспид, — всхлипнула Татьяна. — Чтоб он утопился там, проклятой…

Пантелей сидел на гладком валуне около самой реки. Зачерпывая пригоршней прозрачную холодную воду, он мыл окровавленную ногу. Рядом с Пантелеем, на гальке, промытой в половодье, лежало несколько лоскутов полотна от порванной на бинты рубахи. Услышав шум осыпающихся из-под ног Урсатьева камней, Пантелей слегка вздрогнул, но не повернулся посмотреть, кто пожаловал, и занятия своего не прекратил.

— Здоров, Пантелеймон, — поприветствовал Урсатьев, немного потоптался за спиной у Пантелея и, тяжело вздохнув, опустился рядом на камень.

— Здоров, здоров, — не сразу отозвался Пантелей, ничуть не удивившись. — Быстрый ты на чужую беду, Колюшка.

— С району ехал, услыхал, — как бы оправдываясь, сказал Урсатьев. — Случайно услыхал… Мотоцикл перегрелся, а то бы мимо проскочил…

Посидели молча. Урсатьев достал помятую пачку, разломил сигаретку, одну половинку спрятал обратно, другую вставил в куцый прокуренный мундштук. Глубоко затянувшись, спросил:

— Ну, что?

— А что?

— Доигрался?

— Доигрался.

— Пошто в кровище-то весь?

— Мясо взбунтовалось, Колюшка. Перевяжи-ка лучше, опосля допрос сымешь.

Выбив окурок из мундштука, Урсатьев взял лоскут, растянул рывком и начал умело перевязывать Пантелею руку. Пантелей, по пояс голый, лохматый, с широкой бугристой грудью, уже не морщился, только до скрежета стискивал зубы да негромко чертыхался. Перевязывая, Урсатьев пододвинулся к Пантелею вплотную, и тот заметил:

— Давно не сиживали рядком, Колюшка.

— Давно, — согласился Урсатьев.

— Видать, судьба…

— Судьба-а…

— А ведь судьба-то твоя, Колюшка, — криво усмехнулся Пантелей и впервые поднял глаза на Урсатьева.

— Моя — при мне, — строго ответил Урсатьев, выдерживая взгляд.

— Врешь, — лениво возразил Пантелей. — Твою судьбу я забрал. Хотел себе приспособить, да не вышло. Плохо получилось, Колюшка…

— К фельдшеру тебе надобно, Паня, — участливо сказал Урсатьев, видя, как кровь окрашивает повязки.