Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

— Нам, Мудрова, некогда пустяками заниматься. Утром Соломкин упрашивал, чтобы плакат повесили, ты шумишь: снимайте… Чужая слава, говоришь? Вот и работай, Мудрова, в полную силу, чтобы слава твоей была. А отношения с мастером выясняйте без меня. Наряд закрыт на твое имя, двести процентов — факт.

Никакого чуда в тот день не случилось, однако Антонина впервые обработала сто валов. Может быть, со зла на Алексея, а вернее всего — решила доказать, что умеет работать не хуже других.

Николай Петрович умолк. Мимо нас опять проходила Антонина Мудрова. Светлые капельки воды блестели на ее темных волнистых волосах. Смуглое лицо раскраснелось и стало еще красивее.

— Вы обедать не собираетесь, Николай Петрович? — спросила она.

— Видимо, пойдем, — взглянув на меня, ответил Николай Петрович.

— Тогда подождите, и я с вами за компанию, — попросила Мудрова, задвигая за собой дверь в купе.

— А как же Соломкин? — поинтересовался я, когда мы остались одни.

— Что ж Соломкин, — меланхолично пожал плечами Николай Петрович. — Детей у них двое… Начальник цеха сейчас Соломкин…

Поезд летел сквозь промороженное пространство, Наполненное ослепительным сиянием солнца и снега.

Февраль 1964 года

Жаркое в том году выдалось лето. На холмах под ногами сухо хрустел ягель, а там, где блестели блюдца болот, сапоги проваливались в темную, чавкающую жижу…

Мы шли всего один день, но нам он показался за неделю. В этом нет ничего удивительного, когда смотришь на мир через мелкую сетку душного накомарника. З-н-нь… З-н-нь… Все пространство вокруг нас наполнено надоедливым звоном. Комары серым облачком висят над головой. Комары сплошной кровожадной массой покрывают плечи и взмокшие спины. Комары творят зло умеючи, без ошибки находят плохо защищенные места. Если бы ветерок…

Мы идем с Угыр-Хая. Хая по-якутски — гора. Что такое Угыр — мы не знаем. Но зато знаем точно: никакой горы в тундре нет. Обыкновенный рыжий холм, поросший голубичником и шикшой. Нас доставили на Угыр-Хая оленями и пообещали приехать за нами через три дня. Мы закончили работу за два дня и еще три просидели без дела в ожидании оленей. И мы решили выйти к Анабару пешком. Чего нам бояться? Мы крепкие парни, готовы выручить друг друга из любой беды…

Палатку мы оставили на Угыр-Хая. Там же остались наши личные вещи. С собой мы несем только то, что необходимо и что нельзя бросать ни под каким видом. Первым шагает Витулин. Он тащит теодолит, винтовку, чайник. За ним идет Димка Фокин. Этому тоже нелегко: штатив, рюкзак с продуктами и гитара. Гитара — это не просто музыкальный инструмент, это визитная карточка Фокина, искателя приключений, романтика образца второй половины двадцатого века. На деке гитары увеличительным стеклом выжжен весь путь Димки: Елабуга — Новосибирск — Киренск — Якутск — Жиганск — Оленек… На гитаре еще много места, и Димка не раз говорил, что не успокоится, пока не испишет ее всю.

Я иду замыкающим. У меня давно умолкнувшая без запасных батарей полевая рация, тюлевый полог и рейка. А еще у меня крепнущее с каждой сотней шагов желание плюнуть на все, опуститься на мягкий мох и лежать. Но первым шагает Витулин, и, пока он не остановится, будем двигаться мы.

На водоразделе, где-то далеко-далеко в верховьях Анабара, горит тайга. Удушливая дымка растекается по тундре, наполняя низины, как вода в разлив. Солнце, опаленное пожаром, опускается в дрожащее марево, чтобы, едва коснувшись багровым краем окоема, снова устремиться ввысь, на чистый воздух. Стоял полярный июль, и солнце без роздыха ходило по кругу, иссушая тундру.

З-н-нь… З-н-нь… И не выдержал даже Витулин. Остановившись на вершине холма, он огляделся и сказал:

— Баста! Блиц-марш отменяется, ночуем…

Мы сбросили ношу и долго сидели не шевелясь, даже не отгоняя комаров. Сказать, что у нас гудели ноги, это почти не сказать ничего. Ноги не гудели, у них не было сил гудеть.

— Илья, ставь полог, — командует Жан, — Димка, за водой…

— Отдохнем чуток, — предлагает Димка.

— Напьемся чаю и отдохнем в пологе, — жмет железной логикой Витулин.

Самое трудное — заставить себя подняться. Когда встал на ноги, уже легче. Димка ковыляет к озерцу в низинке, я берусь за полог. Поставить его не долго: разборная рейка служит стояками, вместо матки — веревка. Тюль набрасывается сверху, а внизу углы полога привязываются к железным штырям, вбитым в землю. Полог не спасет от непогоды, но он единственно надежная защита от комаров…

Жан собирает в кучу сухой мох. В тундре костра не разведешь, поэтому мы несем с собой сухой бензин. Бензин, упакованный в бумагу и похожий на головку сыра, горит без дыма, ровным жарким пламенем. У нас бензина хватит вскипятить чай два раза. А мох нам нужен для дымокура. Считается, что дым отпугивает комаров. Не знаю… Во всяком случае, в анабарской тундре комары будут кусать человека, если он даже сядет на костер.

Димка вернулся с чайником, до половины наполненным затхлым, коричневым настоем. Жан глубокомысленно понюхал и вздохнул:

— Чаю не получится…

— А там возле болота морошки, братцы, тьма-тьмущая, — сообщил Димка.

Интересно устроен человек. Только что мы падали от усталости и мечтали об одном: отдохнуть. Но достаточно было Димке найти морошку, и мы, не удержавшись от соблазна, спускаемся с холма.

Димка не соврал. Кочкарник вокруг болота окрашен в желто-розовый цвет. Нет на свете ягоды вкуснее переспелой морошки! Одно плохо — не сорвешь ее. Не выдерживает северная неженка даже легкого прикосновения пальцев, истекает винным соком. Но у нас есть свой метод. Мы ползаем по кочкам и объедаем ягоду, не прикасаясь к ней руками.

— Илья! — кричит где-то Димка. — Иди сюда!

— Мне и здесь хорошо!

— Много у тебя?

— Бездна!

— Тогда я к тебе…

Морошки одинаково много везде, но Димке кажется, что на соседней кочке ее несравненно больше. Чудак… Я поднялся, чтобы выгнать комаров, набившихся в накомарник, и вижу, как Димка бежит ко мне. Внезапно Димка падает, и вслед за тем я слышу длинную руладу из умело подобранных ругательств. Слева от меня показалась голова Витулина.

— Ты что, взбесился? — спрашивает он у Димки.

— Сапог порвал! — орет Димка. — О пенек споткнулся… Новый сапог накрылся…

— Это уже интересно, — говорит Жан. — Фокин делает открытие: пеньки ему в тундре мешают…

— Не веришь — посмотри! — предлагает Димка. — Он окаменевший…

Открытие не открытие, а пенек на самом деле торчит из мха: черный, потрескавшийся, будто небольшое деревцо было сломано здесь когда-то бурей. Витулин опускается на корточки, берет у Димки нож и скоблит пенек. Под черной поверхностью оказывается кость, слегка желтоватая, цвета топленого молока.