Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

— A-а, плевать! — отмахнулся Пантелей. — Мне фельдшер не подмога…

Журчала вода, перекатываясь по камням на ближней шивере. Вершины пихтача по склонам гор на той стороне реки плавились в дымке. Густой воздух, настоенный на смоле и медвяном запахе горного разнотравья, был пряно-горьковатым. Сидели на берегу два человека и думали. О чем? О жизни.

Урсатьев вспомнил, как он первый раз перевязывал Пантелея в тесном окопчике, залитом жидкой грязью. Они тогда думали, что уж если переживут этот день, то останутся живыми до ста лет, не ведая лиха. Они пережили. И тот день пережили и еще много похожих. Дошагали два кореша, в одночасье ушедшие на войну, дошагали они до дальней чужой стороны. А потом вместе и домой возвращались. И вот тогда-то, в теплушке, еще не доезжая Новосибирска, Урсатьев впервые услыхал про автомат. Напрямик о нем, правда, ничего говорено не было, но видя, как любовно перебирает Урсатьев вещички в чемодане, Пантелей пренебрежительно хмыкнул:

— Тряпки тащишь?

— Гостинцы.

— А я, Колюшка, на тряпки плевал. У меня тряпки, как в разведке, для маскировки… Машину знаменитую я себе везу, понял? — И, понизив голос до шепота, Пантелей добавил: — Скорострельную, понял? Только смотри, язычок прикуси.

— Мне это ни к чему, — успокоил Урсатьев друга. — Я вот батяне сапоги приберег.

Второй раз об автомате они заговорили года два спустя после войны. Урсатьев уже закончил милицейские курсы и получил назначение участковым в свой район. В деревню младший лейтенант Урсатьев под вечер приехал и, надо же тому быть, первым повстречал Пантелея.

— Эк, тебя вознесло! — скривил губы Пантелей. — Был друг, а стал… Поди и не поклонишься при встрече? Зло не забыл на меня?

— Я старого зла не поминаю, — потупившись, ответил Урсатьев. — Ты, Пантелеймон, вот что… от беды подальше… машину свою, про которую говорил, сломай али утопи. А нет — гляди: усеку, ответишь по всей строгости.

— Ты это про что, Колюшка? — валяя дурака, осклабился Пантелей.

— Знаешь про что…

— Так его давно уже нет. Утопил я его в самом глубоком омуте.

И разошлись они тогда, чувствуя: крепкий узел завязался…

У Пантелея своя думка плелась. Возвращение домой вспомнил. Ох, и покуролесил же он! Медовухи было выпито — море, девок перецеловано не меньше взвода. А что в самом деле, за что воевали? Кто возвернет молодые годочки, прожитые в окопах? Жизнь идет, бери ее за горло.

Бригадир как-то ранехонько утром пришел к Пантелею, фуражку замызганную снял у порога и топчется, ни слова не говоря. Увечный он был, бригадир-то, в детстве еще в молотилку попал, руки одной лишился и ногу попортил. Но главное — всю жизнь робким прожил.

— Ты чего? — спросил Пантелей, с трудом поднимая похмельную голову от подушки.

— Да, это я… Помог бы, Паня, а? Травы перестаивают…

— Ну и что?

— Так перестоят же… Хорошие травы выдались. А, помог бы…

— Ты вот что, — протяжно зевнул Пантелей, — ты гуляй, понял?.. Я еще не решился, чем займусь. Можа в город уйду. А нет — в лес подамся, понял?

— В лесу, конечно, вольготно, — совсем сник бригадир, — я думал косить… Поможешь думал, а?

— Не-ет, ты гуляй от меня. Я косить только из пулемета привык, понял?

Бригадир ушел, а Пантелей в погреб слазил, нацедил из лагушка медовухи, похмелился. Потом во двор подался, в стайку заглянул, через жердяной заплот на огуречник перелез. Нашел пупырчатый огурец, похрустел с удовольствием. На трофейные часы посмотрел — до вечера времени много. Поймал красного петуха, выщипнул из грудки несколько перьев, сделал обманку для хариусов и подался на речку.

Лучше Пантелея и до войны мало кто в деревне умел на обманку хариуса ловить. Знал Пантелей заветные шиверки, умел обманку так по воде провести, что перышко петушиное, зеленой ниточкой на крючок прикрученное, казалось рыбе лакомством заморским. Хватали хариусы приманку без отбоя. Наловил за два часа на хорошую жареху.

После обеда, опять же приложившись к медовухе, Пантелей отдыхал до вечера. Ну, а вечером и сам бог велел выпить, не пойдешь же на улицу трезвяком. Вечером Пантелей сапоги надраит, пиджак штатский со всеми медалями на плечи набросит и вон из дому до петухов утренних.

Одно плохо, не заметил Пантелей, как отошел от него товарищ боевой Николка Урсатьев. Пропил, прогулял Пантелей дружбу, замешанную на крови, в семи водах вареную, на семи ветрах сушеную. Быстро как-то остепенился Урсатьев, по хозяйству в дело вник, истосковавшись по земле, по запаху свежескошенной травы. Может быть и сам Урсатьев виноват, что плохо звал за собой Пантелея? Да, нет, что уж винить… Звал Колюшка, ругались даже…

Урсатьев поначалу совсем было успокоился, поверил, что Пантелей утопил автомат, убоясь греха, а вышло — зря поверил.

Пришел к участковому пасечник из соседнего колхоза, долго мялся, не решаясь начать разговор, а потом, как в омут головой, бухнул:

— Порешит он меня! Святой крест — порешит!

— Точнее можно? — попросил Урсатьев. — Кто и за что?

— Пантюха Урлапов… Убью, говорит, ежели где слово пикнешь.

— За что? — теряя терпение, воскликнул Урсатьев.

— Зверь ко мне на пасеку повадился. Уему нет. По две, по три колоды в неделю зорит. Я было собак пускал, да что собаки? Он одной кишки выпустил, остальные — кто куда… Сам, понимаешь, с ружьишком караулил, думаю отпугну, думаю, почует человека живого — уйдет.

— Ты дело говори, за что Пантелей грозится?

— Так вот же, просидел я ночь, как увидал его, громилу…

— Урлапова?

— Пошто? Медведя увидал и про ружьишко забыл. Матерый зверина, заденет когтем и отходную запевай. На моих глазах ульи зорил, две колоды опять… Мне и присоветовали к Пантелею съездить, он, мол, бедова голова, возьмет зверя.

— И что?

— Взял.

— Как?

— Не видал я… Он меня в омшанике поместил. Сиди, говорит, не шикни. Ежели крикну, тогда вылазь на подмогу. Я в потемках сидел, сидел да придремал. А в полночь как затрещит! И зверь взревел и опять тах-тах-тах-тах…

— Автомат? — вскинулся Урсатьев.

— Не видал, — потупился пасечник. — Пантюха мне крикнул, чтобы я вылезал на свет божий, когда тому минут десять прошло. Слыхал, говорит, как я его? Я говорю, слыхал. А он, вражина, волком на меня смотрит. Ежели, говорит, пикнешь — порешу. Мне, говорит, тогда все равно тюрьма…

— Ты автомат видал? Точно знаешь, что он из автомата бил?

— Не знаю… А только ежели со мной что произойдет — это он, Пантюха, меня порешит.

Урсатьев успокоил пасечника, поблагодарил за сигнал и обещал принять меры. На другой день приехал Урсатьев на заимку к Пантелею. Тот встретил его, не пугаясь, но поглядывая настороженно.

— Слышал, повезло тебе? — спросил Урсатьев.