Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Илья Владимирович даже задохнулся от нахлынувших чувств, даже мелкая дрожь, заметная постороннему взгляду, прошлась по нему. Но что самое удивительное, он сразу успокоился. Он пронзительно смотрит на Милявского и говорит:

— Если художественный совет, товарищи, требует, чтобы я переделал эскизы, я подчинюсь. Однако, прошу вас всех быть свидетелями: этот человек назвал меня бездарностью…

Директор успокаивать их бросился:

— Да что вы, Илья Владимирович! Лев Максимилианович и не думал представлять вас в таком свете. Подтвердите, пожалуйста, Лев Максимилианович!

Если Милявский хотя бы головой кивнул, все было бы в порядке. Харитонов горяч, но и отходчив. А он, режиссер, пепел с сигареты на ковер стряхнул и глаза в потолок. Тогда Илья Владимирович опять очень тихо и спокойно говорит:

— Вот, товарищи, я авторитетно заявляю перед лицом художественного совета, что сумею снять с себя подозрение в бездарности. И сделаю я это так, что нашему многоуважаемому Льву Максимилиановичу будет очень желательно мою работу даже в личную собственность приобрести…

Сказал он и вышел, дверью хлопнув. А когда он вышел, Милявский улыбнулся и поясняет:

— Кому-кому, а мне известно, что Харитонов может резко повысить художественную ценность своих работ. Если он это сделает, если на его работу не только в театре, но и дома смотреть захочется, я ему первый в пояс поклонюсь.

Может быть, он немного и не так сказал, но приблизительно в таком смысле.

В театре на другой день тишина. Актеры — народ любопытный, ждут, чем дело кончится. К всеобщему разочарованию, ни на следующий, ни в последующие дни ничего существенного не произошло. Интерес к инциденту стал пропадать, потому что если в костер не подбрасывать хвороста, он обязательно потухнет. Все решили, что художник «отошел». Но дело приняло неожиданный оборот.

Однажды — это было уже весной — иду я по проспекту Дерзаний. Иду, ни о чем не думаю. И вдруг вижу, мне навстречу, напрямик через лужи, бежит Леончик Стукалов, актер, уволенный из нашего театра за усердное поклонение веселому богу. Подбегает он, значит, ко мне, хватает за лацкан макинтоша и кричит на весь проспект: «Ты знаешь?».. Я легонько освобождаю свой лацкан и отвечаю: «Нет, не знаю». Он опять кричит: «Беги скорее на базар, там в комиссионке около толкучки вашего Милявского продают!» Я спрашиваю: «Как продают, фигурально что ли?» А Стукалов, оставив меня, бежал дальше, разнося по городу сомнительную сенсацию.

Конечно, Леончику можно верить с опаской, но ноги мои сами повернули к базару.

Невзначай магазинчик «Скупка и продажа подержанных вещей домашнего обихода» нашел я довольно быстро. Стоял он на бойком месте. Расчет основателей магазинчика был верный: не продав какую-нибудь пустяковину на базаре, человек, чтобы не нести ее домой, оставит в магазине. И вот здесь, среди помятых фетровых шляп, мясорубок и не первой свежести керогазов, я сразу увидел его. Он сидел в кресле алого бархата, закинув ногу на ногу. Одна рука подпирала одухотворенное чело, другая, с сигаретой между длинными холеными пальцами, спускалась к полу. В манере исполнения чувствовалась твердая рука незаурядного художника. Я знал, что Харитонов способен на многое, но что он сможет за короткое время без сеансов позирования, исключительно по памяти, написать изумительный портрет — этого я не предполагал. Картина была выдержана в глубоких коричнево-красно-золотистых тонах. Портрет покорял тонкостью рисунка, сочностью колорита. Под шикарной багетовой рамой торгующие деятели прикрепили аккуратную табличку: «Артист Милявский. Цена 500 рублей».

Из магазина вышел я ошеломленный. Иду, задумавшись. Очнулся, когда меня Буряк-Николаенко за плечо потряс и в самое ухо крикнул: «Правда?» Махнул я рукой и дальше двинулся, а Буряк-Николаенко помчался к базару.

За два дня в комиссионке побывал весь коллектив нашего театра, включая рабочих сцены. Всем стало ясно: быть грозе. И, правда, взрыва ждать пришлось недолго.

Неизвестно, кто сказал Милявскому про портрет, но прибежал он в кабинет директора запыхавшийся и возмущенный. Многие тогда в первый раз увидели, что Милявский умеет бегать, да еще без своей палки сандалового дерева. В кабинете директора я тогда не был, поэтому точно не знаю, о чем они говорили, но приблизительно догадываюсь. Директор наш человек мягкий, предпочитает ничего сам не решать, благо для этого есть другие: общественность, местный комитет, уполномоченный театрального общества… Словом, Милявский добился, чтобы эксцесс разбирался на месткоме.

Собрались мы. Помню, слева от меня сидел Буряк-Николаенко, справа актер Скакалкин, он же заместитель председателя месткома. Буряк-Николаенко, как водится, доложил сущность дела и попросил высказаться. Первым слово взял Милявский.

— Я, — говорит, — требую, чтобы общественность оградила меня от гнусных происков! Я не желаю быть объектом для карикатур!

— А между прочим, — перебивает его Скакалкин, — непонятно, о какой карикатуре идет речь. Если о портрете в магазине, то, на мой взгляд, это полноценное художественное произведение. И я на вашем месте был бы рад…

Попросили Харитонова объяснить свой поступок. Илья Владимирович встал и очень спокойно говорит:

— Я, товарищи, пока еще не уяснил, в чем же заключается мой так называемый «поступок». Я свободный художник и темы для своих работ выбираю сам. Запечатлеть образ Льва Максимилиановича — поклонился Харитонов Милявскому — моя давнишняя мечта. И вот эту мечту я сделал реальностью. В чем «поступок», — непонятно?

— Как в чем? — взвился Милявский. — А комиссионка?!

— Ах, это! — небрежным тоном отвечает Харитонов. — Вот вы что называете поступком… Так это очень просто. Это не более, не менее, как временные материальные затруднения. Жену нужно на курорт отправить, сын мотоцикл просит…

Можете верить, можете не верить, но у Милявского повлажнели глаза.

— Вы, — говорит, — на моем имени заработать хотите, мотоциклы покупать… В конце концов это непорядочно…

— А почему вы, собственно, волнуетесь? — опять преувеличенно спокойно спрашивает Харитонов. — Вы же уверены в моей бездарности, может быть, портрет и не купят… Я справился, за неделю всего один человек спрашивал, можно ли приобрести картину. И то по безналичному расчету для красного уголка психолечебницы.

Милявский даже застонал:

— Прошу оградить меня от утонченного издевательства.

— В самом деле, — пробасил Буряк-Николаенко, — зачем же по безналичному да еще в психолечебницу? Если Льва Максимилиановича смущает сумма, местком может пойти навстречу, у нас есть деньги в кассе взаимопомощи.

Неизвестно, чем бы дело кончилось, но, как он только сказал про кассу взаимопомощи, Милявский поднялся бледный, губы трясутся и рукой за сердце держится.