Филипп Эриа - Испорченные дети

И только глядя на нее, на эту хижину, я вдруг поняла, где нахожусь.

Хижину эту поставили между шоссе и озером как раз на том месте, откуда Биг Бэр открывалось во всей своей шири. Гуляющие охотно посещали ее. Каждое воскресенье здесь размещался со своим товаром продавец сэндвичей; и даже в будни эта площадка со столами и облезлыми деревянными скамьями, врытыми прямо в землю, с водопроводными колонками и кирпичными печурками привлекала любителей пикников. Рядом специальная территория была отведена под стоянку машин, чтобы не загромождать шоссе.

Сейчас тут стояла только одна машина, и это был наш фордик.

Я сначала не тронулась с места. Я старалась разобраться в нахлынувших на меня мыслях. Итак, Норман и Бинни, доехав до плотины, не пожелали продолжать путь в Биг Бэр. Они поставили здесь машину, вышли из нее, сели на скамеечку, скрытую от меня стенами хижины, и вовсе не для того, чтобы любоваться пейзажем, который они знали наизусть, а для того, чтобы оттянуть возвращение в бунгало и встречу с той, что ждала их там. Случайно я обнаружила их маневр. Обнаружила их. И если я, стараясь не шуметь, сделаю несколько шагов вперед, я обнаружу и их предательство.

Однако я не спешила подняться с парапета. Я вопрошала себя. Что я испытывала? Гнев, горечь, муку? Больно ли мне? Безусловно... Но среди всех этих мыслей господствовала одна: все это вполне объяснимо, все это вполне справедливо, и я не имею никакого права на них сердиться. Как могла я не предвидеть то, что произошло? Неужели я живу во власти химер, раз верю в прочность чувств Нормана? Достаточно было появиться первой же girl, чтобы все стало на свои места. Разве Бинни, которую случайно свела с нами судьба не является женской особью той же расы, что и Норман?

Я сама сознавала, как велика разница между ними обоими и мной! И в мгновение ока меня обступило мое европейское племя, все эти мужчины и все эти женщины, шагу не делающие без задней мысли, эта загадочная в своей немоте бабка, этот брат, образец самообладания, эта коварная мать, вся эта семья, не превзойденная по части хитроумных козней... И с ними-то я надеялась порвать? Чтобы слиться с чужой породой?.. Я уже не понимала себя.

И напротив, в какой-то мере я вполне понимала Нормана. Я вовсе не так уж на него сердилась. Твердила себе, что его флирт с маленькой Фарриш, обладательницей солидного приданого, в будущем богатой наследницей, возможно, кончится свадьбой, - потом, позже, когда я устранюсь с их пути. И для Нормана это будет замечательно.

И наконец в голове моей мелькнула мысль, что этот инцидент всем на руку.

Я направилась к хижине. Пушистый снег, выпавший накануне, не скрипел под ногами. Поэтому-то я могла приблизиться и, не прибегая к позорным хитростям, получить доказательства и сохранить превосходство. Впрочем, я знала, что представляют собой эта girl и этот boy, они и не подумают отпираться, будут вести честную игру. Я уже слышала их голоса, еще не различая слов. Сейчас я обогну угол хижины, сейчас они меня увидят... И вдруг до моего слуха долетел обрывок фразы, и я остановилась.

- ...самая соблазнительная из всех, кого я только встречал за свою жизнь.

Голос принадлежал Норману. Я навострила уши. Бинни отвечала ему в том же тоне. Между ними действительно царило согласие, но иное, чем я подозревала. Норман не скупился на похвалы. Те, кого я собиралась разоблачить, дружно превозносили меня.

Я слышала, как Норман воспевал свое чувство ко мне, превозносил мое обаяние и уж не помню какие еще мои достоинства; когда он дошел до моей порядочности, "столь редкой, - как он выразился,- для иностранки", я бросилась бежать прочь, как воровка.

Я снова очутилась на шоссе. Я боялась, что теперь уже они обнаружат меня в неположенном месте, и сердце от страха громко стучало у меня в груди. Я бросилась по направлению к Биг Бэр. Потом услышала шум машины, ехавшей по моим следам, быстро настигавшей меня. Я остановилась, ожидая заслуженной кары,

Когда машина догнала меня, я храбро повернулась к ней лицом... Это оказался шевроле.

Я подняла руку, шофер затормозил машину, посадил меня рядом с собой и довез до бунгало.

Через несколько недель Бинни достаточно поправилась, чтобы предпринять автомобильную поездку с сестрой и ее друзьями. Мы остались с Норманом одни. И тут-то я стала искать настоящего одиночества; наше одиночество вдвоем меня тяготило.

Не проходило дня без того, чтобы я не обнаруживала в моем друге какой-нибудь новой слабости, нового недостатка. Другими словами, я теперь открывала их для себя один за другим и без боязни называла их. С какой-то даже недоброй радостью я чувствовала, что мои глаза наконец-то широко открылись. Словно после происшествия на плотине мои несправедливые подозрения разом избавили меня от всех иллюзий, освободили от излишней терпимости, и отныне весь этот груз стал мне не по силам. Я точно сердилась на Нормана за то, что он не изменил мне.

Те самые черты, которые были мне особенно дороги, теперь отталкивали меня. Уважение, с каким он относился к своей работе, к любому пустяку, вышедшему из его рук, к этим своим рукам и своему телу, все это раздражало меня. Его важность казалась мне ребяческой. В нем я обнаружила даже педантизм, к чему вообще сама имела склонность и старалась бороться с этим недостатком. Норман, к несчастью, привык употреблять ни к селу ни к городу научные и технические термины. В случае расстройства желудка он никогда не говорил, что у него болит живот, а заявлял, что нарушена деятельность кишечника, и заявлял это с таким многозначительным видом, что я еле удерживалась от смеха. Короче, я разучилась понимать Америку.

Когда во время одинокой прогулки я взбиралась на откос, откуда можно было охватить взглядом бунгало, гнездившиеся на берег озера; или когда, спускаясь к Викторвилю, видела расстилавшуюся подо мной пустыню; или когда в Сан-Бернардино я ждала, сидя в машине, пока Норман закончит в банке свои дела, и рассматривала дома, дорогу, людей, - в такие минуты мне казалось, что все эти картины, которым я сама приписывала объемность и глубину, были в действительности лишены этих свойств и что все вокруг меня жило и живет лишь в качестве силуэта и фасада. Я была бессильна бороться против этого нового наваждения. При виде любой горы, стены, двери, человеческого профиля я испытывала ощущение, что ни позади, ни внутри них нет ничего. Символом страны как бы стали мои подружки по университету Беркли, которые почтя все, к величайшему моему изумлению, обходились вовсе без нижнего белья.

И одновременно с тем, как я приходила к таким выводам, я горько упрекала себя за то, что прихожу к ним. Обвиняла себя за то, что поддаюсь чисто французским склонностям и недостаткам, которые и повинны в том, что путешествуем мы, французы, так мало и так нелепо, не можем научиться говорить на иностранном языке без акцента, туго схватываем чужие мысли и, таким образом, замкнуты на острове нашего духовного мира.