Филипп Эриа - Золотая решетка

- Впрочем, - пояснили ей в заключение, - если канцелярия закроется,

Агнесса вернулась на место. Сидя среди покорившейся своей участи толпы, она запрещала себе даже думать о каких-нибудь льготах. Несомненно, каждый из этих чающих аусвейса имел свою причину, не менее уважительную, чем ее, а возможно, и еще более вескую. Да и что она может сделать? Назвать себя. Ее отец, братья распространили свою деятельность на всю Францию, и нередко ссылка на имя Буссарделей приносила успех; тетя Эмма в совершенстве пользовалась этим нехитрым приемом, чтобы открывать любые двери и при случае расшевелить чиновников. "Я себя назвала, - рассказывала обычно тетя Эмма. И все пошло как по маслу". Не те теперь нравы, не те времена, подумалось Агнессе. Кто знает, найдется ли здесь хоть один чиновник, которому имя Буссарделей что-то говорит? Нет, нужно сидеть, как сидят все остальные, положиться на милость судьбы.

На память ей пришло также имя Тельмы Леон-Мартен. Вполне можно попытаться позвонить ей по телефону в Виши. Но Агнессе стало почему-то противно при этой мысли, да, впрочем, она и не была уверена в том, что застанет Тельму на месте, равно как и в том, что та достаточно влиятельная особа.

Она ждала. Отлучалась она только два раза и то на короткое время; обратно она возвращалась чуть ли не бегом, боясь, что во время ее недолгого отсутствия вызовут ее номер. Снова началась мигрень. Сидя на скамейке, Агнесса чувствовала себя безыменной, безликой, бессильной, даже не жертвой безжалостного механизма, но чем-то посторонним, отброшенным прочь от этого механизма, в который она тщетно и безнадежно старалась проникнуть.

Незаметно наступил вечер, и атмосфера в зале изменилась. На окнах изнутри закрыли ставни, спустили черные занавеси: пришел час затемнения; чиновники подтянули к себе поближе электрические лампочки, висевшие на шнуре со специальным блоком, и из-под синих бумажных абажуров свет падал только на этих привилегированных. А по ту сторону барьера зал тонул во мраке, и люди, сидевшие на скамейках, устало ссутулившись, дремали.

Еще через час вызвали Агнессу. Ее усадили к столу, дали заполнить длиннейшую, подробную анкету, и именно нелепая нескромность вопросов вывела Агнессу из ее полудремоты. На мгновение она вдруг бросила писать и, подняв голову, тревожно подумала, что отвечает на все эти вопросы не без удовольствия, почти охотно, как будто выражая в коротких словах всю свою сущность; она испытывала облегчение от того, что наконец-то ей удалось материализоваться, влиться в форму, которую ей предоставили. Она написала свою публичную исповедь в двух экземплярах и поставила подпись. На все пункты она ответила тщательно и правдиво, за исключением одного: степени своего родства с покойным.

Ее анкеты были сначала прочтены со всем вниманием, затем присоединены к достаточно объемистой папке других анкет, после чего ей сообщили, что пока она свободна. Начальник канцелярии, который лично визирует пропуска, прежде чем послать их на подпись, уходит домой в шестнадцать часов. Значит, он уже ушел, ее просьба будет рассмотрена только завтра утром.

Вернувшись в зал ожидания, Агнесса снова подошла к барьеру: не скажут ли ей, где провести ночь? Ей ответили, что для транзитных пассажиров в казарме имеется спальня. Агнесса направилась в спальню: она теперь тоже стала "транзитной".

Вид этого дортуара с наглухо закупоренными окнами, с железными койками, где уже спали вперемежку мужчины и женщины, вид этой комнаты, похожей на залу в доме призрения, а особенно вид соломенных тюфячков, которые, очевидно, лежали здесь спокон века - так они свалялись и приобрели такую подозрительную окраску, - обескуражил Агнессу. Она выбралась на улицу, зажатую с обоих концов непроглядным мраком.

Агнесса попыталась ориентироваться, вспомнить, откуда она пришла; по дороге сюда она заметила две-три лавки: а вдруг их еще не заперли. Она вытащила электрический фонарик и направилась на поиски. В левой руке она несла чемодан, от тяжести которого до ломоты болели плечи. У сумочки, к счастью, оказался достаточно длинный ремень. Агнесса надела его через плечо и сразу почувствовала себя свободнее. С чемоданом она решила не расставаться: боялась, что, если оставит его у кого-нибудь или где-нибудь, он пропадет. К этому ее страху отчасти примешивалось и суеверие. Этот удобный саквояж, с его замками и ремнями, с его ручками и задвижками, напоминал ей былые путешествия. На боку у него до сих пор красовалась большая трехцветная наклейка в форме щита. За год до войны Агнесса возвращалась из Америки во Францию на "Нормандии", на "Нормандии", которая с начала этого года покоится вверх килем в водах Гудзона, вся почерневшая от огня... Агнесса никому не разрешала соскабливать наклейку, и теперь, крепко сжимая ручку саквояжа, который за эти полутора суток постепенно становился все тяжелее и тяжелее, она цеплялась за самое себя, за себя, такую, какой она была некогда, за ту, которой старалась быть и сейчас.

Затемнение в районе казарм соблюдалось строго, но Агнесса, хоть и растерялась в искусственном мраке, к которому не привыкла, не посмела обратиться с вопросом к редким попадавшимся ей на улице прохожим. Наконец ей посчастливилось обнаружить столовку, достаточно грязную, но где можно было заказать грог, хлеб и яблоки. Вокруг нее, сидя за деревянными столиками в пятнах, люди сосредоточенно поглощали свой скудный ужин; очевидно, в этом заведении подавали в любой час одни и те же блюда без всяких вариаций и без перерыва. Агнесса осведомилась, нельзя ли снять на ночь комнату.

- Здесь у нас комнат нет, - ответила официантка.

Кассирша, к которой обратились за советом, тоже не могла сообщить ничего утешительного. Это предместье, показавшееся Агнессе совсем пустынным, было, по словам ее собеседниц, перенаселено.

- Но, может быть, у кого-нибудь из жителей? - спросила Агнесса.

Мальчик согласился проводить ее через предместье на дальний хутор, где, по уверениям кассирши, возможно, удастся приютиться на ночь. Снова начался марш вслепую, а мальчик оказался слишком мал, чтобы помочь Агнессе нести чемодан. В доме не было ни одной свободной комнаты. Хозяйка, с виду деревенская богачиха, ввела Агнессу в переднюю, чтобы не разговаривать с ней при открытых дверях по причине затемнения. Мальчик ушел. Внизу у лестницы Агнесса увидела садовое плетеное кресло и спросила хозяйку, не разрешит ли она просидеть в нем ночь. Она понимала, что ей одной, без провожатого, ни за что не найти дорогу в казармы, да и здешняя передняя прельщала ее больше, чем общий дортуар.

- Я очень устала, мадам. Я еду в Париж на похороны, я в пути уже со вчерашнего утра. Прошлую ночь я провела в немецкой комендатуре на скамейке.