Филипп Эриа - Золотая решетка

До встречи с тетей Эммой Агнесса в сущности была свободна, она намеревалась лишь зайти для несложной консультации к адвокату, которому не захотела предварительно звонить с авеню Ван-Дейка, предпочитая явиться наудачу. Она остановилась на углу улицы Монсо и повернулась лицом к сердцу Парижа, которое притягивало ее к себе. И она подумала, что, просидев двое суток в особняке Буссарделей под самыми благовидными и разумными предлогами, не старалась ли она, в сущности даже не отдавая себе в том отчета, отдалить свою первую встречу с оккупированным городом. Только в этот миг осознала она всю глубину своей любви к Парижу, глубокой, врожденной in.(щи, и вспомнила, что уже шесть поколений ее родных имеют право именоваться парижанами. Возвратившись из Соединенных Штатов, Агнесса вновь соединила свою судьбу с жизнью Парижа, ощущая ее как естественное свое бытие, прерванное силою обстоятельств на определенный срок; впрочем, тогда до ее сознания не сразу дошла эта истина, и не сразу она осознала свою отчужденность; тогда она не сразу поняла, что Париж - это ее родина, которая куда милее ее сердцу, крепче приросла к ее плоти, к ее ладоням, к ее стопам, чем та, большая, общая для всех французов. Она почувствовала это лишь сегодня: глядя на обезлюдевший бульвар, весь в ржавчине осени, весь во власти зловещих чар, Агнесса поняла, что она парижанка, как другие бывают верующими, и что в течение двух лет на своем огражденном от бурь острове она тосковала по Парижу более, чем по своей семье. Ей рассказывали историю одного далекого предка, родившегося при Людовике XVI - некоего Флорана Буссарделя, который, как утверждали, заложил основы семейного благосостояния, разбогатев на спекуляциях с земельными участками долины Монсо; про него говорили: "Его страстью были не деньги, не земли, а Париж". И она настоящая праправнучка этого человека. Она настоящая Буссардель в том, что есть у них хорошего. Незнакомое доселе волнение охватило ее, пронзило посреди застывшего в неподвижности Парижа, и она ощутила себя верным детищем этого города, ставшего ей матерью, города, из лона которого она вышла, с которым была и будет связана навеки и который был сейчас городом-страдальцем.

Агнесса двинулась в путь. Шла она размеренным шагом, как на прогулке. Уходя из дому, она надела туфли на мягкой каучуковой подошве; на мысе Байю она бегала в сандалиях, и ее кожаные туфли сохранились еще с тех времен, когда их можно было свободно купить в магазине; теперь она вдруг заметила, по ступает бесшумно, и странными казались ее неслышные тяги по асфальту, встречные женщины громко барабанили деревянными подошвами; и это стаккато, заполнившее весь город после возвращения тех, кто бежал в первые дни, стало привычным шумом парижских улиц, где уже не урчали автомобили. "У меня вид выскочки, - подумала Агнесса, - чего доброго, решат, что я купила туфли на черном рынке". Ее костюм из твида привлекал всеобщее внимание, и по всему видно было, что живет она в привилегированных условиях. Одним словом, сразу чувствовалось, что она из "неоков".

Стараясь не думать об этом, она жадно оглядывалась вокруг. У магазинов, которые открывались теперь не раньше часа, а то и двух часов дня, уже выстраивались очереди. На железных жалюзи одного из магазинов был аккуратно приклеен большой лист бумаги с какой-то надписью. Агнесса остановилась прочитать объявление. "Джон, - гласила надпись и в скобках была обозначена фамилия, Жан Дюпюи, - дабы прохожие не усомнились в национальности автора,военнопленный, обращается к своим уважаемым покупателям, к своим уважаемым соседям и надеется, что, вернувшись, он найдет помещение незанятым и в хорошем состоянии". Агнесса откинула голову и прочла на вывеске: Джон, портной. Она снова двинулась в путь, смотря куда-то вдаль в направлении Сент-Огюстен. И она увидела, как в дальнем конце бульвара появился удивительный экипаж, ехавший по середине мостовой и медленно направлявшийся к ней. К седлу велосипеда, на котором ехал молодой человек спортивной выправки, было прицеплено низенькое сиденьице на двух колесах. Все это сооружение напоминало туристскую машину с прицепом, какой-то дьявольский багажник-фургон, детскую колясочку, и в ней, гордо вскинув голову, восседала дама в вызывающем туалете, в шляпке, напоминавшей перевернутый вверх дном цветочный горшок, густо намазанная, прижимавшая к груди белую курчавую собачонку. Велосипедист, выбиваясь из сил, влек свой живой груз, и машина на подъеме вихляла из стороны в сторону. Тетка еще не успела сообщить племяннице о существовании подобных экипажей, и Агнесса, остановившись, проводила глазами это первое увиденное ею велотакси.

По мере приближения к центру немцы попадались все чаще. На площади Сент-Огюстен расположился целый парк машин, расставленных веером вдоль тротуара перед Военным клубом, где после эсэсовцев водворился вермахт; стоявший у дверей часовой каждый раз брал на караул, когда в помещение входил или выходил офицер в серо-зеленой форме. На подходах к вокзалу Сен-Лазар все уже кишело немцами, а перед отелем "Терминюс", где некогда Агнесса встретилась с Норманом, всего на одну-единственную ночь, они стояли группами, громко переговариваясь и щелкая каблуками. Агнесса еще не научилась смотреть на них "не видя", как выражались в ту пору и как говорили сами немцы, жалуясь на французов. И она отметила про себя, насколько те немцы, которые находились в Париже, красивее" выше, лучше сложены, чем те, которых она встречала в Мулэне. Очевидно, в столицу посылались отборные экземпляры.

Она прошла мимо. При виде немцев что-то в ней перевернулось, и весь дальнейший путь она чувствовала себя не так скованно, гораздо свободнее. Она посетила адвоката, который дал ей нужный совет. Когда она вышла из конторы, до назначенной встречи еще оставалось время, и Агнесса решила просто так, без всякой цели, побродить по улицам и бульварам, не особенно удаляясь от линии метро, которая вела к центру. Ей хотелось видеть, видеть побольше, насытить до отказа свои глаза Парижем.

Но город уже наполовину умер. То немногое, что в нем уцелело, возможно, пробуждалось к жизни в церквах, в библиотеках, в концертных и театральных залах. Горячее дыхание уже не проносилось по городским артериям, и даже сами дома изменили свой облик - незрячие по вечерам, а днем подслеповатые, выглядывали они сквозь рваные шторы, сквозь щели, заделанные грязной бумагой. Вокруг Агнессы сгущался полумрак, и на улицах множились бесконечно длинные очереди, Они были повсюду, и это людское стадо, согнанное сюда голодом и нашествием врага, оцепеневшее в неподвижности, словно настигнутое карой, особенно красноречиво говорило о несчастиях, сразивших город. Словно вновь на столицу, как в средние века, обрушился бич божий, вновь она была отдана в рабство, как в минувшие времена. Когда два-три человека наконец переступали вожделенный порог магазина, всей очереди от звена к звену передавалось перистальтическое движение, движение пресмыкающихся, а к хвосту ее все время прилипали маленькие группки. Каждый вплоть до нового шевеления застывал на месте, и, так как очередь особенно росла к концу трудового дня, по большинству лиц и по большинству спин чувствовалось, что это многочасовое стояние все же служит разрядкой, отдохновением, что люди поддались успокоительной каждодневной рутине, близки к состоянию дремоты.