Майя Луговская - Южное пекло

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России». Целиком могу согласиться с Лермонтовым. Специально даже перечитывал этот его рассказ. Замечательный был писатель. Но Тамань городишком, даже самым скверным, никогда не была, всегда только станицей. Станица она и теперь. И нет в ней буквально ничего привлекательного. Только что море, да и то, какое это море, искупаться противно. Всё затянуто водорослями, и гнилью пахнет. Специально спускался к берегу — всё Лермонтова вспоминал, изучал описанные им места.

Домики, может быть, и стали получше. А в остальном — ерунда.

Осмотрел станицу. В парк зашёл. Только одно название, что парк, какие-то щипаные деревья. Но бюстик Лермонтову стоит. Так себе бюстик, никакого сходства, хотя написано: «Лермонтову». Очень они его здесь чтят, своим считают. Чудаки! Будто что-то он для них сделал. «Увековечил!» Странный народ. Каждый так и шпарит цитатами из него — и в магазине, и на пристани. Я на пристань специально заходил. С катерами здесь всё в порядке. Это меня и не удивило, ходят три раза в сутки, не как при Лермонтове. Теперь бы дожидаться ему не пришлось. А вот что удивило меня в Тамани, так это то, что говорят здесь и рассуждают так, словно война была вчера, а не четверть века назад. Будто бы и не было других событий в жизни.

Правда, это касается пожилых. С молодёжью на эти темы не разговаривал. Да и вообще, в чём она может разобраться, молодёжь?..

Иногда мне приходит в голову, что все мы были бы другими, если бы прошли войну. Не было бы в нас ни эгоизма, ни разболтанности, ни легкомыслия такого, если бы мы знали, что такое воина, а не только слышали. Вот хотя бы Лермонтов. Мог бы он так думать и писать, если бы лично сам не участвовал в войне? Хотя и война-то в то время была так — пустяки. Правда, и на ней убивали…

Прибыли мы в Тамань с экспедиционной машиной, потому что и этот полуостров лежал в районе наших работ.

Я бы и не стал о ней вспоминать, если бы не один случай. Произошёл он как раз в Тамани и всё не выходит у меня из головы.

Ну ещё, конечно, начитался Лермонтова, и это имеет значение.

Партия наша была комплексной, каждый занимался своим делом. Выбор района, место отбора проб, всё это было нашей обязанностью — гидрогеологов.

Конечно, порядка не бывает, когда в маршрут едет много народу. А тут получилось именно так. Химики — две девчонки — с нами увязались. Я не стал возражать, потому что, думаю, и они люди. Не всё же им в лаборатории торчать, пусть проедутся.

Изучаем мы подземные воды. Дело это для меня было новое, я только что начал работать в этом институте, ну и потом… Как бы это оказать? Нравились мне эти девчонки, особенно одна. Просто не встречал я ещё такой. Сразу понял — палец ей в рот не клади. Очень необыкновенная она была и чертовски красивая. Я бы с неё глаз не сводил, но понимаю, подсмеивается надо мной. А я этого не люблю. Их и девчонками-то не назовёшь — обе старше меня. Одна уже кандидат наук, а другая только ещё собиралась защищать.

В общем, оказались в Тамани.

Поехали мы к источникам, тем, что по плану были у нас намечены. Разыскивали их недолго, потому что, кроме меня, в маршруте были ещё два опытных гидрогеолога, один из них занимался дейтерием.

Ну, конечно, у каждого источника обе они, химики, производили свои опробования. Ящики выгружают, с приборами возятся, анализы делают. Всё с такой жадностью записывают, опять к приборам, переделывают там что-то. А мы ждём!

Наконец отыскали последний источник. На карте он отмечен под названием «Южное пекло». Может быть, пекло здесь и бывает, даже наверное, да только летом, а тут конец сентября.

Место, конечно, удивительное. Рядом море, уж не какой-то там залив, а настоящее. Поднимается вверх, как стена, и дельфины на солнце играют.

Химики наши около этого источника окопались.

«Наконец-то! То, что мы искали!..» Ахи, охи, восторги и всё такое. Приборы из ящиков повытащили, нас к машине то и дело гоняют: «Принесите это, принесите то». А машина довольно далеко, к источнику подъехать нельзя.

Мы отобрали свои пробы, записали всё, что нужно, ну и в общем свободны. Походили вокруг, поискали, может быть, есть ещё какие-нибудь выходы воды. Ничего не нашли. Ждём химиков. К морю опустились. Купаться не рискнули — прохладно. Вернулись к источнику, видим, расположились как дома. Будто их ничего не касается. Мы спрашиваем: «Ну как вы, скоро?» Отвечают: «Нет». Мы переглядываемся, вроде и неудобно слишком торопить — работают, но солнце уже высоко.

Шофёр наш, флегматичный такой паренёк, говорит:

— Жрать охота. Чем так сидеть, может, обед сготовим?

Она отвечает:

— Дело ваше.

— Вы что же, ночевать здесь намерены? — спрашиваем у них.

— Да, — отвечает она, — все данные к тому, чтобы здесь остаться.

Все стали возражать:

— План у нас не выполнен, много неотобранных проб. Надо двигаться дальше.

Я-то молчу, уже знаю, что лучше с ней не связываться. А она:

— План, план. У вас только план в голове, а не научная работа. Мы отыскали объект и обязаны его исследовать.

Геолог, который дейтерием занимался, больше всех волнуется, у него ещё на Керченском полуострове работы невпроворот.

— Знаете что — семеро одного не ждут. Надо собираться.

А она отвечает:

— Во-первых, не одного, а двух. А во-вторых, мы остаёмся.

Другая, менее решительная, сама такого хода не ожидала. Но она ни в какую:

— Мы остаёмся. Это наше право.

Ну, думаю, заварилась каша… Даже любопытно понаблюдать. Для меня они все — народ новый. Интересно, чья возьмёт.

И другая вдруг тоже её поддерживать стала.

— Останемся, — говорит, — и всё!

Но остальные не уступают:

— У нас тоже работа, свои задачи.

— Уезжайте, — говорит она, — а мы останемся.

С ума сошла! Ведь надо же додуматься! Кто их оставит здесь одних? Была бы хоть палатка. В машине у нас только брезент. Да и вообще, оставлять их тут я не имею права. Разговор становится принципиальным. Она возмущается:

— Я не кататься поехала! Я объект для экспериментов нашла. Вы срываете мне исследования!

Разозлилась. Глазищи горят, так искры и разбрасывают.

А глаза у неё… Таких, честно признаться, я не встречал. И что удивительно, злость ведь никого не украшает, а её наоборот, чем злее становится — тем красивее.

В общем, конечно, может быть, она и не красавица, и в лермонтовские времена никак бы не котировалась. Лермонтов, так тот больше всего ценил у женщин правильный нос. Но я думаю, что в каждую эпоху своя красота, Наталия Пушкина, например, считалась непревзойдённой красавицей, а мне такая красота не импонирует.

Мне лично нравится только то, что современно. Хотя обе они вообще не слишком этим отличались. Говорили друг с другом на «вы», да и с другими, и со мной. Не курили, глаз не подмазывали и вообще не мазались совершенно. Не то что другие девчонки, которых я знаю. У тех весь смысл жизни — как бы помоднее одеться. Но тут совсем другое дело.