Уильям Фолкнер - Когда я умирала

-- Ага, -- я сказал. -- Вы чем пользуетесь? У нас есть...

Она опять на меня посмотрела, как будто сказала "Тс-с", и опять оглянулась на стойку.

-- Можно в заднюю часть зайти?

-- Хорошо. -- Их надо ублажать. Время сэкономишь. Я пошел за ней в заднюю комнату. Она взялась за дверцу. -- Там дальше ничего нет, кроме шкафа с прописями. Что вы хотели? -- Она остановилась и посмотрела на меня. Будто крышку сняли с ее лица, с ее глаз. Главное, с глаз: там и тупость, и надежда, и угрюмое желание получить отказ -- все вместе. Но что-то у нее стряслось, я это видел. -- Что у вас стряслось? -- спросил я. -- Скажите, что вам нужно? У меня много дел. -- Я не хотел ее подгонять, но у нас ведь не столько времени, сколько у них.

-- Женские неприятности, -- говорит она.

-- Ага. И только-то? -- я подумал, что она моложе, чем выглядит, испугалась первых или проходят не совсем нормально, как бывает у молодых женщин. -- А где твоя мама? У тебя есть мама?

-- Она там, в повозке.

-- Ты бы с ней поговорила, до того, как принимать лекарство. Любая женщина тебе все объяснит. -- Она посмотрела на меня, я -- на нее и спросил: -Сколько тебе лет?

-- Семнадцать.

-- А-а. Я думал, у тебя... -- Она смотрит внимательно. Но у всех у них глаза такие, как будто они без возраста и знают все на свете. -- У тебя чересчур все правильно или наоборот, не совсем?

Она перестала смотреть на меня, но не пошевелилась.

-- Да, -- говорит. -- Так, наверно. Да.

-- Что "да"? -- я спрашиваю. -- Ты сама не знаешь? -- Это срам и преступление; но все равно же они у кого-то купят. Она стоит и на меня не смотрит. -- Ты хочешь чем-нибудь остановить? Так?

-- Нет. В том-то и дело. Уже остановилось.

-- Ну, и чем я тебе... -- А у нее лицо потуплено -- они все так делают, когда рядятся с мужчиной: чтобы не знал, откуда ждать подвоха. -- Ты ведь не замужем?

-- Нет.

-- Ага. И давно у тебя остановилось? Месяцев пять, поди?

-- Нет, два всего.

-- Ну так в моей аптеке ничего для тебя нет -- кроме соски. Советую тебе купить, пойти домой и сказать папе, если он у тебя есть, -- и пусть он заставит кое-кого выправить тебе брачное свидетельство. Больше тебе ничего не нужно?

А она стоит по-прежнему и не смотрит на меня.

-- Я заплачу, у меня есть деньги.

-- Свои, или он такой молодец, что дал тебе деньги?

-- Он дал. Десять долларов. Сказал, должно хватить.

-- В моей аптеке ни тысячи долларов не хватит, ни десяти центов. Послушайся моего совета, ступай домой и скажи папе, или братьям, если братья есть, или первому встречному по дороге.

Она -- ни с места.

-- Лейф сказал, что можно купить в аптеке. Велел сказать вам, что мы с ним никому-никому не будем говорить, где купили.

-- Хотел бы я, чтобы твой драгоценный Лейф сам сюда пришел; вот чего я хотел бы. Не знаю, может, тогда я его хоть немного зауважаю. Вернешься, можешь так ему и передать, если он еще не удрал в Техас, -- хотя я в этом очень сомневаюсь. Я честный фармацевт, сорок шесть лет посещаю церковь в этом городе, держу аптеку, ращу детей. Знал бы, кто твои родители, сам бы с удовольствием им сказал.

Тут она на меня посмотрела -- глаза и лицо опять стали озадаченными, как тогда, за окном.

-- Я не знала. Он сказал, можно что-то купить в аптеке. Сказал, что, может, не захотят продать, но если у меня будет десять долларов и пообещаю никому не говорить...

-- Он говорил не про мою аптеку. А если про мою или мое имя назвал, я предлагаю ему это доказать. Я предлагаю ему повторить это вслух или подам на него в суд по всей форме -- так ему и передай.

-- А может, в другой аптеке продадут?

-- Тогда я не желаю о ней знать. Мне это... -- Тут я поглядел на нее. Трудная жизнь им досталась; иногда мужчина... если есть извинение греху, -но его не может быть. И вообще, жизнь устроена не для того, чтобы быть легкой для людей: зачем бы им тогда к Добру стремиться и умирать? -- Слушай, -- я сказал. -- Выбрось это из головы. Что у тебя есть, то тебе дал Господь, даже если послал через дьявола; будет Его воля, Он и заберет, без твоей помощи. Ступай к своему Лейфу, и на эти десять долларов обвенчайтесь.

-- Лейф сказал, можно что-то купить в аптеке, -- говорит она.

-- Так иди и купи. Только не здесь.

И она ушла со своим свертком, тихонько шлепая по полу ногами. Опять потыкалась в дверь и ушла. Через окно я увидел, как она идет по улице.

Остальное я узнал от Альберта. Он сказал, что повозка остановилась перед скобяной лавкой Граммета; женщины бросились врассыпную, прижав к носам платки, а вокруг собрались те, кто покрепче духом, -- мужчины и мальчишки, и слушали, как полицейский спорит с хозяином. Он сидел на повозке, высокий, тощий человек, и говорил, что это общественная улица и он вправе стоять тут, как любой другой, а полицейский требовал, чтобы он уехал; люди не в силах были терпеть. Альберт сказал, что трупу уже восемь дней. Они приехали из округа Йокнапатофа, хотели попасть с ним в Джефферсон. Он там, наверно, уже как гнилой сыр в муравейнике, а повозка такая разбитая, сказал Альберт, что люди боялись, она рассыплется, из города не выедет; в повозке -- самодельный гроб, накрытый одеялом, и на нем лежит человек со сломанной ногой, а впереди сидит отец с мальчиком, и полицейский выпроваживает их из города. А тот говорит:

"Это общественная улица. Имеем право здесь останавливаться и покупать, как всякий другой человек. Деньги у нас имеются, и нет такого закона, чтобы человек не мог тратить деньги, где хочет".

А остановились они, чтобы купить цемента. Другой сын зашел к Граммету и хотел, чтобы Граммет разрезал мешок и продал ему на десять центов; Граммет в конце концов разрезал, лишь бы уехали. Они хотели зацементировать тому сломанную ногу.

"Вы его погубите, -- сказал полицейский. -- Он из-за вас ногу потеряет. Отвезите его к врачу, а это похороните поскорее. Подвергаете опасности здоровье населения -- знаете, что за это полагается тюрьма?"

"Мы стараемся как можем, -- сказал отец. И начал длинную историю о том, как им пришлось ждать, когда вернется повозка, как смыло мост, и они поехали за восемь миль к другому мосту, но его тоже залило, и тогда они вернулись, пошли вброд, и как там утонули их мулы, и как они раздобыли новую упряжку, но оказалось, что дорога под водой, и пришлось ехать аж через Моттсон, -- но тут пришел сын с цементом и велел отцу замолчать.

"Сию минуту уедем", -- сказал он полицейскому.

"Мы не хотели никому мешать", -- сказал отец.

"Отвезите его к врачу", -- сказал полицейский тому, что с цементом.

"Да он вроде ничего".

"Мы не такие бессердечные, -- сказал полицейский. -- Но вы же сами чувствуете, что делается".

"Ну да, -- тот говорит. -- Сейчас Дюи Делл вернется, и поедем. Она сверток понесла".

Они стояли, а люди прижимали к носам платки и отступали подальше; вскоре пришла эта девушка с газетным свертком.