Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

Как-то Настя подобрала на Тверском листовку «Памяти».

– Читаешь и невольно начинаешь этому вегить! – провозгласила она. – А что, если это и впгямь был заговог? Смотги, папа: сгеди нагкомов их было аж согок пгоцентов!

– Поддаешься черносотенной пропаганде! – невнятно пожурил ее Роман Федорович, доставивший нас к подъезду театра МГУ на только что выигранном им в спортлото «Москвиче».

Мы томились в дверях, поджидая Славутина – шустрого еврейского режиссера, спустя полгода поставившего спектакль по ее пьесе «Радуйся!» (взамен Харитонов-старший обещал ему хвалебную статейку в «Театральной жизни»)…

Радуйся, Настена! – кажется, так звала тебя очеркистка в рваных колготках, – ты сама теперь уже часть гигантского заговора, опутавшего планету паутиной тайных сделок! Неотъемлемый компонент греко-польско-иудомасонского нашествия на Русь – рельсы для коего рихтовали мы с твоим батяней, дабы нелегкий, но радостный труд путейца воспела твоя пафосная маман! Помню, она по обыкновению приняла твою сторону – Мандельштам-де записал по-настоящему, когда его жизнь загнала в угол: «Чужие люди, верно, знают, куда везут они меня…» – «Это раннее, мама!» – недовольно скривилась ты. И уличенная в невежестве кудреватая курица смущенно юркнула на кухню.

Какое бездушие, Анастасия! Вы, верно, знали, куда везете меня в дармовой колымаге – примака, продажного, как и тот, что за рулем: ведь обоим деваться было абсолютно некуда! Но знал и я, всеми фибрами чуял: «Москвич» послан ему свыше за то, что он – предвидя разрыв зятя с дочерью – безропотно принял на себя заботы о малышке Ане…

Что и говорить, не об этом я мечтал! Но так сложилось, карта так легла.

После отбоя, сдав наряд по штабу, я прокрался в кабинет зампотеха. Дверь отомкнул еще до пересменки. Ищейка Шавель дрых дома – но поджилки тряслись, пока я наверчивал матовый диск.

– Алло, Машка?

– А, Стрижик? Привет!.. – Еще в Москве она окрестила меня пугливой птахой.

К услугам бригадной связи я прибегал нечасто, но в интонации сразу распознал подвох. В принципе, ничего из ряда вон не произошло: третьекурсница факультета журналистики объявляла о своем намерении выйти замуж за физматовского дипломника. Полтора года свирельных грез накрыло литаврами единого мига. Я пожелал ей рая в шалаше. Она чирикнула: «Прости!» – и перепорхнула из-за окружной дороги поближе к Садовому кольцу.

Кто из нас птичка, Маша?.. Житье с Димой не заладится: в совместной жизни он проявит себя садистом – то ли вымещая собственные комплексы, то ли вообще имея ряд претензий к нашему с тобой ретивому генотипу. Выйдя на гражданку через психбольницу, я женюсь – как бросаются головой в омут. Нужна ли миру эта слоеная жертва? Эта разъятая надвое прищепка еврейской парочки – природой призванная закусить краешек полотняных детских трусиков?..

Еще как нужна, профетически необходима! Ибо ассимиляция закрепляет народ на ветру что та прищепка: порождая сочувствие к поющим Лазаря бродягам и невзначай зачиная гениальных чудаков-полукровок. А ежели от этого кому дискомфортно – так ведь не бывает пасхи без крестного пути!

Я обмяк за дубовым столом в кальсонах. Судьбоносные минуты вечно застают в неглиже. Там, в Москве, на втором этаже главного сборного пункта, с нас тогда тоже содрали одежу. Маша – чьих обкусанных губ я прощально коснулся – с запрокинутой головой замерла у турникета. Стеклобетонный просвет явил ей мои порабощенные мощи, проходящие медосмотр под перекрестным матом цепных дембелей. И как бы ежик затылка впредь ни уповал на пилотку-невидимку – нагота души не уставала навлекать нагоняи…

На этот раз я даже не ощутил мурашек. Накануне у меня вышла драка с Тяном. Пахомов и Бобер натравливали коротышку – и в итоге тот активно стал нарываться. Я заехал ему подошвой в ключицу прямо на вечерней поверке. Из строя кореец потащил меня в гладильню. Главное – я сознавал – зажать его, не дать прыгнуть. Скрученный в бараний рог каратист люто хрипел. Обступившие нас бойцы ржали. Но он все же вывернулся: вскочил на тумбочку и, схватив утюг, ринулся на меня. И снова Нестеренко пришел на выручку – бросив на кон собственную репутацию: ибо один звероподобный чеченец, из прикомандированных, едва не вписался за прыткого пигмея…

В пылких своих эпистолах из учебного полка я, пожалуй, чуть перебарщивал с чувственными абстракциями. Иные из них могли показаться Маше утопией в духе Кампанеллы. Прописать журавля у себя в Перловке либо самой поудобней разместиться в элитарном синичнике – вот дилемма, разрывавшая сердце моей возлюбленной. Кличка «Стриж» оказалась орнитологической ошибкой.

– Что вы здесь делаете? – шагнул во мрак переведенный к нам из Монголии плечистый офицер, с вечера заступивший дежурным по штабу.

Барахло его намедни я перевозил на съемную квартиру. В день переезда он держался накоротке, жена угощала солдат сардельками с гречкой. Теперь же – ничего такого. На мой смущенный лепет о любовном фиаско он меченосцем проскрежетал:

– Пока идите спать. Завтра разберемся!

И сквозь зубы резюмировал:

– Ты, щенок, еще службы не нюхал!

Утром, вызванный на ковер, я готовился к разносу, но случившееся превзошло все ожидания.

– Так на какую разведку вы работаете? На израильскую? Американскую? – взял быка за рога многомудрый Гавриленко.

– Товарищ полковник, в том, что касается моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик, я был и остаюсь честным человеком! – не растерялся допрашиваемый.

– Наглец! – завизжал зампотех, взбешенный тем, что голыми руками меня не взять. – Воспользоваться аппаратом начальства в частных целях – раньше за такое к стенке ставили! Погоди: мы сгноим тебя на губе, а что останется – отправим в дисбат!

В глазах моих потемнело: finita la comedia…

Но то была лишь интродукция. Невольно всплыл опыт диспансера – где я валялся, отсеянный с третьего курса. Тамошний главврач, дряблая ведьма, чье сотрудничество с гестапо КГБ загримировал под партизанщину – втянув ее за это в свои беззакония, накладывала вето на легкие диагнозы евреям. Но мне, от армии не косившему, белый билет был ни к чему: вот я и корчил из последних сил психостеника, подражая симптомам всамделишных больных…

– Язык проглотил? К тебе обращаюсь! – таращился аспид, но я оставался нем.

Хранил безмолвие и в тряском «козлике», предоставленном (а что как в натуре свихнулся?!) не на шутку сдрейфившим зампотехом. И в приемном покое «Новинок» – заведения куда более серьезного, чем неврологический «дома отдыха» на Бехтерева…

Военврач Терентьев выглядел устало. Попросил на бумаге изложить квинтэссенцию. Я поведал ему о Стриже, мертвой петлей баламутившем тополиную заметь Тверского…