Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

– Еще не выскочила?

– Ты же знаешь: только за тебя! – затверженно отзывалась она.

Элла трезвонила мне сама и дышала в трубку, что удручало тетю Тамару, опасавшуюся вирусной инфекции.

Попеременно я приглашал их к себе. Шипели пластинки с эстрадными шлягерами, под которые мы давеча вальсировали на зашарканном пятачке. Обескровленный Святой Себастьян, утыканный стрелами, как дикобраз, созерцал с репродукции тщету моих домогательств…

Затем я провожал их нескончаемым проспектом. Мы задерживались в парке напротив площади, где по праздникам гремели тромбоны и тубы парадов…

И вот, ныне, серый, как брусчатка, я скользил потупившись меж этим парком и этой площадью!

Аркадий Копилов, ощущая себя боцманом в кубрике бумагомарак при Доме офицеров, не скрывал, что банка шпрот родней ему и доступней теоретических выкладок Буало. Цепкий «аид» и не набивался ко мне в менторы – узнав, что сама Аза Алибековна Тахо-Годи, вдова философа Лосева, читала нам «Иллиаду» в своей олимпийской манере. Просто тиснул в окружном листке сварганенный мной наскоро сонет «Аллея памяти», посвященный павшим героям Отечественной.

Предыдущий раз к этой теме я обращался в восьмилетнем возрасте: «Жили на свете два брата-солдата./ Правду сказать – неплохие ребята./ Жизнь их была очень трудна./ Их в восемнадцать застала война…» Не умея сбалансировать ритм лункой цезуры, я произносил: «жизень» и в слове «была» ставил ударение на первом слоге. А взволнованная Майя Иосифовна ставила всем в пример меня – что не мешало ей через каких-нибудь пять минут ставить меня же в угол…

И смех, и грех – но впервые меня напечатали не где-нибудь, а в газете «Во славу Родины!» Хотя, что тут странного? Ведь писатель и призван творить во имя отчизны: во всяком случае – к вящей славе ее языка… Прощаясь, Копилов снабдил меня визиткой и скромно предложил свое лито как формальный повод для отлучек из части. Я не стал его разочаровывать и насилу улизнул от некоего сгорбленного Мафусаила, вопившего: «Приходите! Вы нам до зарезу нужны!»

Годом позже, путешествуя по Камчатке, я услышу, как критикесса Шульман разразится гневной тирадой об адептах, паразитирующих на фронтовой тематике. Неуклюжий Боря Колымагин спросит ее мельком: «Ощущаешь ли ты свои немецкие корни?» – Лариса отрицательно мотнет челкой. Ныне – когда она присягнула копью Одина, трепетно обзаведясь тисненым аусвайсом, – не могу не распознать в ее давнишней инвективе закипавший враждою рецидив крови.

Упоминаю о ней вовсе не с тем, чтобы обелить свое конъюнктурное па. Отец, еврей до мозга костей, внушал мне еще в Волгограде: «На этом этапе главное – выжить!» За заповедь я глубоко признателен. Публикация послужила козырем Сервачинскому – человеку пришлому, но пытавшемуся, тем не менее, оградить меня от нападок фашиствующих гиен.

Оправдан ли был мой страх периферии – или во мне шевельнулось коллективное бессознательное? Потомки пастухов и патриархов издревле селятся поближе к центру – зарубив на носу, что стадо выгрызают по краям. Та же петрушка сегодня с кавказцами. Возникновение национальных мафий в сердцевине империй – следствие, а не причина. Другой разговор, что следствие это неуклонно оборачивается расследованием по делу о расшатанном колоссе…

В роте обеспечения, под носом у заспанного начальства, неуставные отношения цвели пышным цветом. Заплечных дел мастера, дорожа уютной нишей, остерегались дробить нам кости – компенсируя амплитуду экзекуций их частотой. В Минск я прибыл под Рождество – и парадиз клубной елки голографически воссоздавал бал в дворянском собрании. Девушка, с которой мы плавно раскачивались, оказалась дальней родственницей старшины и, отмечая доброту Гергуса, увы, не пленила меня, давшего обет верности московской невесте. Я справился о ее происхождении скорей из занудства, чем с матримониальным прицелом (холодность моя к нееврейкам еще не была поколеблена Машиным демаршем). Она сослалась на цыганскую примесь. Известно, какие цыгане в Белоруссии!

Внешне танцующая напоминала чернявую Эллу – польку со стороны матери. Не знаю, как бы новая партнерша восприняла кивок на мнимое распутство отца, но Элла – та простодушно поверила напраслине, поскольку сама испила горечь родительского развода. Первая любовь не скрывала от меня, что ее судьбой мало интересуется прораб Гантман, имеющий к ее рождению самое непосредственное отношение…

Кстати, ту же фамилию носила и мило музицировавшая Леночка, которой я, первоклассник, тайно симпатизировал. В учебе мы делили пальму первенства – и чувство конкуренции, наряду с надменным бантиком пианистки, воспрепятствовало серьезному увлечению. Плоть от плоти офицерское чадо – я вздумал сколотить «армию»: ввел иерархию, предложил устав. Витя Соколовский стал моей правой рукой. Упражняясь, на счет, мы перескакивали через парапет, занимались рекогносцировкой близлежащей рощи. Сам собой встал вопрос: кто же наш супостат?

– Ясное дело – девчонки! -поддался я самому примитивному из всех сепаратистских соблазнов.

До генерального сражения не дошло: классная руководительница перехватила депешу.

– Итак, имя зачинщика? – завела она указку за спину.

Сломленный Витька указал на меня…

Я отрешился от суетности мира – ограничась выпуском стенгазеты. Сокол же, наоборот, наращивал авторитет.

Однажды он обозвал Леночку жидовкой. Не дала ли она списать контрольную, буркнула ли в ответ чересчур заносчиво – что, подчеркиваю, и вправду за ней водилось – уже и не вспомню. Важно, что никто, включая меня, его не одернул. Были еще евреи: Оля Веннер и Юра Стельмах, но в классном кондуите те писались «бел.», и только мы вдвоем с Гантман – «евр.»…

И вот – ком покатился! Ликуя от безнаказанности, колхозные байстрюки доводили свою жертву до белого каления: дергали за косички на переменах, лезвием срезали пуговицы с пальто. А я – анахоретски мусолил карикатуры на двоечников.

Наконец, бедняжка не выдержала: перевелась в другую школу. Директор Подоматько выстроил нас в учительской – грозно рыча о евреях и русских, плечом к плечу воевавших с фрицами. В подобной апологии я не нуждался, но трусостью своей поставил себя в один ряд с кухаркиными детьми.

И вот, сейчас я очнулся в ином строю – где уже не щадили меня самого. Для старослужащих я был салага, для молодняка – икринка не их нереста, для зауральской урлы – рафинированный московский франт, для иногородних – дорвавшийся до родных пенатов везунчик. И для подавляющего большинства – персона нон грата, безродный отшельник, подозрительно бормочущий в рифму.

Разгребая со мною снег, мордоворот Горшунов – хоть и призвался на полгода позже – отшвырнул скребок и схилял в котельную. В итоге я пыхтел вдвое дольше и напрочь выбился из распорядка. Сержант Бембель наложил на меня взыскание. Алчущий справедливости, я взвился: не моя вина! Но авторитарный солдафон поквитался со смутьяном: соврал Горшунову, будто я наябедничал прапорам. За это раскормленный кабан подстерег меня и дьявольски отколошматил. При этом замечу, что Бембель, щекастый квартерон, до армии терся в днепропетровском инъязе. Горшунов же, студент Гнесинки, лихо наяривал «Хава нагилу» – переняв ее мотив у сокурсников-евреев…