Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

Что это? Напоминание о девочке-пианисточке, затравленной курносыми шалопаями? Не отсиделся ли я за своей польской флексией, покуда немецкие фамилии евреев – концлагерных недобитков – вызывали ксенофобское послевкусие у их широколицых освободителей? Мог ли я – со второго класса оттесненный на задний план – в одиночку противостоять той охоте на ведьм? Или вынужден был бы, заодно с Леночкой, подыскивать себе другую alma mater? Не подтолкнул ли я невольно к женоненавистничеству Соколовского – избравшего мишенью дочь того племени, неприязнь к которому культивировалась у него дома?..

Ну, ты и загнул: покаянию тоже ведь есть предел! Витька – он тот еще бабник! Хоть, на свою беду, и воспитанный в нетерпимости. Временами он пробовал пройтись и по тебе, но ты не робел – давал отпор: помня о его отступничестве. Классе в восьмом он прикипел к бас-гитаре, забухал с ансамблем и, так и не окончив Политеха, умер от метастаз…

И потом, ответь: с ивритской песней на устах не ты ли взмывал в поднебесье на ветряном колесе обозрения – изобретении рыцаря из Ламанчи, – пока твой alter ego Горелик старательно разучивал заикание (подобный изъян, он уверял, вызывает снисхождение)?.. Ужели за свой протест против погромного массового отчисления ты сподобился тумаков от ленивого лабуха – теми же лапами вчуже бряцавшего дорогой твоему сердцу мотив?!

Отнюдь. Просто даровавшая тебе первый поцелуй Элла была для тебя шансом искупить грех невмешательства, связанный с беззащитной Леночкой – твоей одноклассницей и ее однофамилицей. А уж коли ты этой аллюзии не раскусил и – рассиропив легковерную сиротку – отца родного выставил в фальшивом свете, то и Садовник Судеб покарал твою дерзость: отняв у тебя и строительный диплом, и право воспитывать собственную дочь! И дразня шаловливой подсказкой памяти: именем неведомого тебе прораба Гантмана.

О Литинституте я впервые услышал от Юры Эбера, но тот ничего путного не сообщал, а я не стал углубляться. Название факультета – ПГС: промышленное и гражданское строительство – меткой копией опорных согласных стреножило Пегаса, введенного не в то стойло (принцип арамейского письма дремал в моих клетках). Попав на первую лекцию, я ужаснулся: среди какого плебса пять лет обречен прозябать! Масластые посланцы квелых болот запрудили аудиторию жеребячьим восторгом. «Опалубка», «портландцемент», «консольная балка» – всей этой галиматьей они живо интересовались: рассчитывая с помощью мастерка окопаться в крупном городе. Но я всем иным инструментам предпочитал гусиное перо и, не вникая в догматы марксизма, обсасываемые имбецилом Сивограковым, невозмутимо шпиговал средневековой атрибутикой поэму о детском крестовом походе…

Впрочем, крылатое выражение Маркса «идиотизм деревенской жизни» вызывало во мне вполне эмпирический отклик. Месяц сельскохозяйственных работ – по основным пунктам предвосхитивших дебильство учебного процесса – не прошел бесследно. Сквозь щель в дощатом сортире я разглядел кабыздоха, весело тяпнувшего быка за лядвие – отчего тот, шарахнувшись, вдарил рогами по двери, а шкандыбавшая во двор хозяйка оклемалась с гулей на лбу. Казалось бы, цепная реакция – в чем загвоздка? Но злоумышленником был объявлен я – да еще и на весь богооставленный Будслав! Угораздило меня досрочно соскочить с толчка: нет бы дождаться выводов судебно-медицинской экспертизы! Подвело отсутствие животноводческого стажа. Придя в себя, бабка разлепила веки – и засекла силуэт пятящегося к калитке постояльца…

– Зачем же ты, Марговский, быка отвязал? – супились студенты за банкой «чернил».

– Не торчать же в отхожем месте до посинения! – восклицал я в свое оправдание.

Но все от меня отшатнулись: злыдень – так сельчанку за хлебосольство отблагодарить!.. После того казуса и закралась в душу догадка о глухоте – как общем знаменателе любой коммуникации.

Однако посконные отгадыватели кроссвордов не могли полагаться на собственную эрудицию.

– Грыша, хто Мопассана написал? – холуйски скалился Бруцкий с подготовительного отделения.

Я растерянно отсылал его к бабелевскому рассказу: но тут выяснялось, что он подразумевает не Мопассана, а Санчо-Пансо – неунывающего оруженосца.

На картофельной борозде усач взял реванш – загадав мне имя прославленного русского гроссмейстера.

– Ботвинник?.. – почесал я затылок, не будучи силен в истории шахмат.

– Ишь, Ботвинника ты знаешь! – съехидничал экзаменатор. – Я-то имел в виду нашего – Алехина!

Собутыльник в тельняшке тянул его за рукав: «Нормалек, Санек?» Остекленелый глаз морячка сверкал сравнительно дружелюбно. (На дележке в электричке, на обратном пути, они вдвоем прикарманят всю мою выручку). Флотского миротворца звали Волохович: он однажды напьется и утонет в пруду. Жаль его, второго Санька! Лучше бы Бруцкий вместо него…

Не оставался неоцененным и мой дар чуткого собеседника. Будславский буян Леня, знатно орудовавший дрекольем, доверительно швартовался ко мне в столовке:

– А вот, слухай, як ышо одного отшибздил!..

Во всей округе у него имелся лишь один конкурент – некто Хасин, норовивший ошпарить кипятком любого свежего посетителя местной бани и при этом неизменно упрекавший:

– Трус!

Кондовую круговерть колхозного шейка отверженный интеллигент наблюдал из сеней клуба. «Я помню солнечный трамва-а-ай!..» – через вьюшку и чердак, обложенные дымком «Примы», как елочные игрушки ватой, улетучивались образы шептуна-проигрывателя. Вера Хусейн Талат Гад – лилия Нила, возросшая на полесской тине, – выворачиваясь наизнанку, ощупывала буркалами меня, замаскированного врага Асуанской плотины.

– Мама моя родная! Да у нее ж глаза кальмарьи! – фыркал желтовласый дылда Мильчман, по отцу ландскнехт, с которым мы через строчку рифмовали скабрезные баллады.

В день знакомства, впившись в бордовое от экземы лицо одногруппницы, он прыснул:

– А эта-то, глянь, – Венера Милосская!

Из трех Андреев, подселенных вместе со мной к косорукой бабке, жертве резвого быка, он был самый начитанный. Родичи его на нефтескважине копили про черный день, пока он, маясь от сплина, скрещивал мои стихи с семиструнным треньканьем. Еще он бесподобно имитировал буколический прононс: так, что три четверти крестьян держали его за своего.

Впоследствии – когда надо мной нависнет отчисление, а староста Мартыненко на экстренном собрании откажется писать петицию и одобрит решение деканата, – Мильчман проявит девичью застенчивость. Вступится за меня один бритый под нуль Игорь Иванов – великодушный чудила, форсу ради вызубривший наизусть словарь латинских пословиц.

Еще в колхозе те из студентов, кто оттрубил два года на плацу, порывались нас, цыплят желторотых, муштровать. Но присутствие смазливых женских мордашек их малость обуздывало. Впрочем, и среди сверстников Андреев, непрестанно дувшихся в преферанс, я ощущал себя этаким несиноптическим евангелием.