Джон Голсуорси - Фриленды

Они отослали детей на луг, и тут Феликс, как всегда, немного растерялся, не зная, с чего начать разговор с братом. Доходят ли до сознания этого великана простые житейские вещи? Захочет ли он вникнуть в суть дела?

- Мы приехали вчера, - сказал Феликс, - Недда и я. Ты, наверное, знаешь про Дирека и Недду.

Тод кивнул.

- Что ты об этом думаешь?

- Он хороший паренек.

- Да, - пробормотал Феликс, - но зато настоящий порох!.. Этот пожар у Маллорингов - к чему он может привести? Нам, старина, надо быть начеку. Не можешь ли ты пока отправить Шейлу с Диреком за границу проветриться?

- Не захотят.

- Но в конце концов они от тебя зависят!

- Не говори им этого, иначе я их никогда больше не увижу.

Феликс оценил всю простодушную мудрость этого замечания и растерянно спросил:

- Что ж нам делать?

- Сидеть спокойно.

И Тод положил руку на плечо брата.

- А что, если они действительно попадут в беду? Этого боятся и Стенли и Джон. И о маме надо подумать. - И с внезапным жаром Феликс прибавил: - А я не могу видеть, как волнуется Недда.

Тод убрал руку. Феликс много бы отдал, чтобы прочесть мысли брата в хмуром взгляде его синих глаз.

- Тревогой делу не поможешь. Что будет, то будет. Посмотри на птиц.

Произнеси эти слова любой другой человек, кроме Тода, Феликс рассердился бы, но в устах брата они звучали как невольно выраженная, глубоко продуманная философия. И разве в конечном счете он не прав? Что такое жизнь, которую они все ведут, как не беспрерывная тревога о том, что еще только может произойти? Ведь человек потому и чувствует себя несчастным, что в нервной тревоге все время предвосхищает будущие беды. В этом, быть может, горе и болезнь всей эпохи. Пожалуй, и всей долгой человеческой истории.

А что, если Тоду удалось открыть секрет счастья, который знают только птицы и цветы: отдаваться настоящему с такой полнотой, какая исключает всякую мысль о будущем? Да, пожалуй, счастье в этом. Ведь сам Феликс бывал по-настоящему счастлив только в те минуты, когда его целиком захватывали работа или любовь. Но почему это случалось так редко? Нет умения жить в полную меру каждый миг? Да! Вся беда в трусости и в том, что не хватает жизненных сил, чтобы со всей полнотой жить настоящим. Поэтому любовь и борьба - всегда горение: в такие минуты человек берет от настоящего все, что оно может дать. Вот почему было бы смешно обратиться к Диреку и Шейле с трезвым советом: "Уезжайте. Оставьте дело, к которому вас влекут ваши чувства, которое вас интересует. Откажитесь от настоящего, потому что вы должны заботиться о будущем!.." И Феликс сказал:

- Я бы многое отдал, старина, чтобы иметь твою способность жить только этой минутой.

- Ну что ж, и правильно, - сказал Тод. Он внимательно разглядывал кору дерева, которая, насколько мог судить Феликс, была вполне здоровой. А не отходившая от него собака разглядывала Тода. Оба они жили только этой минутой. И, чувствуя себя побежденным, Феликс вместе с ним пошел к дому.

По кирпичному полу кухни метался Дирек, а вокруг него, занимая вершины равностороннего треугольника, стояли три женщины: Шейла - у окна, Кэрстин у очага, а Недда - у противоположной стены. Увидав отца, Дирек закричал:

- Почему ты впустил их, отец? Почему ты не отказался выдать им Трайста?

Феликс посмотрел на брата. Тод стоял в дверях, почти доставая до притолоки курчавой головой; лицо у него было изумленное и горестное. Он ничего не ответил.

- Сказал бы, что его здесь нет! Потом мы бы его куда-нибудь отправили. А теперь он в руках у этих скотов!.. Хотя это мы еще посмотрим...

Дирек бросился к двери.

Тод и не подумал посторониться.

- Нет, - сказал он.

Дирек оглянулся: у второй двери стояла мать, а у окон - девушки.

Феликс не заметил всего комизма положения, если можно говорить о комизме, когда у людей горе.

"Началось, - подумал он. - Что будет дальше?" Дирек сел у стола и уронил голову на руки. К нему подошла Шейла.

- Дирек, не глупи, - сказала она.

Это вполне справедливое и уместное замечание прозвучало не слишком убедительно.

Феликс взглянул на Недду. Синий дорожный шарф соскользнул с ее темных волос; она была бледна и не сводила глаз с Дирека, словно ждала, когда же наконец он ее заметит.

- Это - предательство! Мы пустили его в дом, а теперь выдали полиции. Они не посмели бы тронуть нас, если бы мы его спрятали. Не посмели бы.

Феликс слышал тяжелое дыхание Тода по одну сторону и Кэрстин - по другую. Он пересек кухню и остановился перед племянником.

- Послушай, Дирек, - сказал он. - Твоя мать была совершенно права. Вы могли оттянуть случившееся на один-два дня - и только; его все равно арестовали бы. Ты не представляешь себе, как трудно скрыться от закона. Возьми себя в руки. Нехорошо так распускаться, это - ребячество; главное сейчас - найти ему адвоката.

Дирек поднял голову. Вероятно, он впервые заметил, что в комнате находится дядя; и Феликс был изумлен, увидав, какой у юноши измученный вид: как будто в нем что-то надорвалось и сломалось.

- Он доверился нам...

Феликс заметил, как дрогнула Кэрстин, и понял, почему никто из них не смог остаться равнодушным к этой вспышке. На стороне юноши была какая-то своя правда, неподвластная логике, быть может, несовместимая со здравым смыслом и обычаями цивилизованного общества; что-то заставлявшее вспомнить шатры арабов и горные ущелья Шотландии.

Тод подошел к сыну и положил руку ему на плечо.

- Перестань, - сказал он. - Сделанного не вернешь.

- Хорошо, - мрачно сказал Дирек и направился к двери.

Феликс сделал знак Недде, и она выскользнула вслед за Диреком.

ГЛАВА XXII

Недда бежала рядом с Диреком, а синий шарф развевался за ее спиной. Они прошли сад и два луга; наконец Дирек бросился на землю под высоким ясенем, а Недда опустилась рядом и стала ждать, чтобы он ее заметил.

- Я здесь, - сказала она наконец с легкой иронией. Дирек резко повернулся к ней.

- Это его убьет, - сказал он.

- Но, Дирек... устроить поджог... Раздуть прожорливое пламя, чтобы оно уничтожало все вокруг... пусть даже неживое...

Дирек сказал сквозь зубы:

- Это моя вина. Если б я с ним не разговаривал, он был бы такой же, как все. Они увезли его в фургоне, как барана.

Недда завладела рукой Дирека и крепко ее сжала.

Она провела горький, страшный час под тихо шелестящим ясенем, где ветер осыпал ее хлопьями боярышника, который уже начал отцветать. Любовь тут казалась чем-то маленьким и незначительным; она как будто утратила все тепло и силу и смахивала на жалкого просителя за порогом. Почему беда нагрянула как раз тогда, когда ее чувство стало таким глубоким?

Зазвонил колокол; они видели, как прихожане прошли в церковь, чтобы, как всегда в воскресенье, подремать во время службы, знакомой им наизусть. Вскоре там раздалось монотонное гудение, оно смешивалось с доносившимися отовсюду голосами внешнего мира: шелестом деревьев, журчанием воды, хлопаньем крыльев, щебетанием птиц и мычанием коров.