Валентина Немова - Изъято при обыске

Как ни прискорбно, русский Иван остается покамест и голодным, и неустроенным. Но главное есть- право мыслить и высказывать вслух свое мнение, Это значит: найдем выход сообща, разгребем то, что наворотили за 70 лет коммунисты. Говорят: они сделали много хорошего. Но я склонна думать, что это хорошее делал народ и не благодаря им, а вопреки. И сделал бы еще лучше, если бы пораньше освободился от их тирании. Но всему, наверное, свое время…

Понемногу я стала есть. И вот приносят ко мне в палату Юлечку. Меня усаживают, обложив со всех сторон подушками. Кормлю дочку грудью. Молока хоть залейся. И откуда оно берется в этом "скелете"? — поражаются соседки по палате.

Глаза у Юльки синие, большие, жалобные. Ротик маленький, жадный. Уносят дочку, а мне туго-натуго перебинтовывают грудь, чтобы молоко не накапливалось. Я противлюсь. Но со мной никто не считается. Вам, говорят, нельзя самой кормить. Это вас истощает. А маме моей заведующая отделением советовала:

— Продайте все, вплоть до последнего платья, и кормите ее, то есть меня. Питание, питание и никаких волнений, ни грустных, ни даже приятных. .

Вспоминаю еще один обход медиков.

Лежу с закрытыми глазами. Слышу женские голоса:

— Удивляюсь. Взяли пункцию. С первым анализом ничего общего. Как небо и земля!

— Диагноз не подтвердился? Значит, не менингит?

— Ничего не понимаю. Мы только начали лечение, а оно, выходит, и не требуется…

— Вот и прекрасно! Надо быть довольными. И выяснить, в чем дело. Кто ей в роддоме такой диагноз ставил? И вообще брали ли пункцию…

— Что тут выяснять? Почему я не должна веришь своим коллегам? — это говорит, конечно, заведующая отделением, мой лечащий врач Александра Федоровна. Она явно злится.

Ее вопрос остался без ответа. Следующий, и далеко не праздный, был задан мне:

— Больная, вы слышите шум?

Я открываю глаза:

— Какой?

— В ушах…

— Нет, — отвечаю я, уже догадываясь, почему об этом спрашивают меня. — Я слышу шум в коридоре.

— Четко, ясно! Отлично! — радуясь за меня (как будто я только что сдала труднейший экзамен), воскликнула сопровождавшая Александру Федоровну ассистентка, молодая белотелая, белозубая, похожая на лилию, женщина. (Звали ее на самом деле Лилией, отчество я забыла)

Заведующая отделением, черная, смуглая, чем-то напомнив мне мою неродную бабушку Веру, не сочла нужным поддержать оптимистически настроенную ассистентку и подбодрить меня. Наоборот хмурым своим видом дала мне понять, что веселиться нет причин и она сердится. Почему? Этого я не понимала.

Должна была бы, рассуждала я про себя, совсем по-другому себя вести, убедившись в том, что у ее пациентки, учительницы по профессии, нет этой, самой страшной для работников умственного труда болезни. Хотя бы улыбнулась, если у нее не нашлось слова доброго для меня…

Был менингит, и вдруг его, как по мановению волшебной палочки, не стало. Не лечили его, пока я не родила, боясь навредить сильными лекарствами ребенку. Родила- и менингит прошел сам собою, как насморк. Возможно ли такое?!

Она специалист, чувствует, что ее провели. Но признаться в этом ей стыдно. Конфликтовать с коллегами не хочется. Вот и старается за счет больного, которому и без того уже причинен моральный ущерб, выкрутиться и замять неприятный инцидент. Если бы я была ей родственницей, она бы так бездушно не вела себя со мною, но поскольку я была ей чужая, она и поступала, как мачеха от медицины, вовсе не беспокоясь о том, как впоследствии ее слово отзовется…

До этих мыслей, естественно, додумалась я позднее. Тогда же, узнав окрылившую меня новость, я кое-как дождалась ухода медиков и начала было очень шумно изливать свою радость, рассказывая соседкам по палате о себе, о том что мне довелось пережить (о болезни) и о том, что все так благополучно кончается.

Женщины, слушая мою исповедь, немного странно на меня глядели, точно не вязалось в ней что-то с чем-то. Но тут, услыхав, должно быть, мой громкий голос, вошла в палату Александра Федоровна и велела мне замолчать немедленно:

— Вам нельзя вообще разговаривать! — строго сказала она. — Это вас истощает! Ведь я уже перечисляла, чего вам нельзя, что противопоказано…

Я с ней спорить не осмелилась. И больше не нарушала этот ее запрет. Зато стала улыбаться постоянно. Надо же было как-то делиться с людьми счастьем вновь обретенной надежды, общаться с ними…

Еще вспоминается эпизод. Будучи крайне слабой физически, ходить я не могла. На врачебные процедуры возили меня в каталке. Вот еду один раз, улыбаюсь своим мыслям. Надо же, из какого капкана удалось вырваться, целой и невредимой, да еще вместе с дочкой, которую сама родила, без применения всяких там железных инструментов, калечащих ребенка. Выручил сильный пресс. Не зря, стало быть, спорном занималась…

Повторяю: сижу себе в каталке и, словно все так и должно быть, довольная собой, ухмыляюсь. А больные, проходя мимо и постораниваясь, так подозрительно косятся на меня: ей ли, мол, в ее положении совершенно беспомощном, веселиться? Уж не сошла ли с ума она от тяжелых родов?

Замечая на себе эти выразительные, недоуменные взгляды, сосредоточенная на своем, не придавала я им сперва никакого значения.

Далее. Делают уколы. Мне больно, конечно, не меньше, чем и остальным. Но что такое эта мгновенная боль по сравнению с той, что оглушала меня во время растянувшихся на полмесяца родов?! Укус комара — и только 1 Все ахают, охают, когда в них вонзают иглу шприца, стонут и жалуются. А я улыбаюсь и смеюсь. 0 т счастья, что Юлечка моя наконец отделилась от меня и молнии больше не ударяют меня в затылок. Досадно было мне, что ходить не могла. Но я верила, ч то и это поправимо. Чего же унывать? А боль от укола и вовсе — какая мелочь!

В десятом классе, не так давно уж это было, являясь к стоматологу, когда болели зубы, просила удалять их без обезболивающих уколов. Так их и вырывали, а потом осколки выковыривали. Вовсе было не приятно, но я терпела, силу воли вырабатывала. Нравилось, что врач меня за это хвалил. Сейчас тоже надеялась, что кто-нибудь заметит мою выносливость и поставит другим в пример. Заметили, оценили! Решили: больная совершенно не реагирует на физическое воздействие, а это обозначает — помешанная. Еще один диагноз сочинили мне, знатоки! Но в глаза покамест ничего не говорят мне, за моей спиной шушукаются…

Из роддома, под предлогом якобы обнаруженного органического заболевания, сплавили меня в нервное отделение. Я же, почти не приходя в себя, нуждалась в тщательном уходе. А кто должен был ухаживать за мной? Родственники, как обычно. А что делать, если их в палаты к роженицам не принято пускать? Да перевести в другую больницу! И вся недолга! Так и сделали, рассчитывая, что потом никому не захочется разбираться в этой истории…