Валентина Немова - Изъято при обыске

Из второй больницы. не найдя у меня того, что здесь лечат, кому-то тоже очень захотелось перевести меня в третье место. Слишком много хлопот я им здесь доставляла, раз сама не могла ходить. Но не в роддом же меня посылать обратно. Вот и стали думать и гадать, какой бы мне еще диагноз пришпандоришь, не менее страшный, чем первый, но уже из другой области, чтобы от меня наверняка отделаться. И пришпандорили, и отделались бы, ведь я же сама за себя тогда постоять не могла. Медикам только попадись в руки. Теперь, в 90-ые годы мы знаем уже очень много " интересного" о наших, так называемых советских больницах. И я не открою Америки, рассказав историю своей "болезни".

То, что не удалось органам КГБ (стереть "политическую" в порошок) с успехом могли бы осуществить и медики. Но, к счастью, среди них есть и умные, и добрые, и честные люди…

О том, что меня принимаю за сумасшедшую и намерены перевести в психбольницу, догадалась я опять же во время врачебного обхода. Я не знаю, какая должность была у той докторши, которая все время спорила из-за меня с Александрой Федоровной. Скорее всего она стояла на служебной лестнице не на одну ступеньку ниже заведующей нервным отделением. Но была, мне на удачу, Лилия исключительно уверена в себе, как и я уже в первые годы своей педагогической практики.

Она в тот сентябрь была еще очень молодая. Должно быть, только что закончила медицинский институт и очень хорошо помнила лекции какой-нибудь знаменитости… Как бы там ни было, но эта ассистентка моего лечащего врача оказала мне неоценимую услугу…

Сдается мне, проходила она стажировку у Александры Федоровны. Поэтому и на сей раз вошла ко мне в палату вместе со своей начальницей. И с первых же слов началась у них разноголосица.

Я лежу, закрыв глаза. Мне не хочется встречаться взглядом с придирчивой завотделением. Хочу понять и не могу, чем я ей так не угодила, почему она не переваривает меня. Каждой клеточкой своей я чувствую ее отрицательное отношение ко мне и нервничаю. Ну, чем же я виновата перед ней? Не сама же я сюда пришла и развалилась на кровати в ее владениях, ухода за собою требуя. Лежу, молчу. Слушаю.

Александра Федоровна. Больная неправильно реагируем на окружающее. Все время улыбается беспричинно. В ее ли положении испытывать подобные чувства?.

Она не договорила, но я наконец догадалось, к чему она клонит.

Лилия. А мне так кажется, что у нее есть причины для хорошего настроения. Первые роды в 28 лет. Поздновато. Страшно было, наверное. Теперь все позади…(обращаясь ко мне) Больная, скажите, у вас было желание иметь ребенка?

— Да, — отвечаю я, невольно улыбнувшись. Эта молодая женщина заступается за меня. Разве она не заслуживает моей улыбки?

У меня, как я надеялась, была еще одна причина для веселого расположения. Со дня на день ко мне должен был приехать муж. Сергей тоже мечтал о ребенке. Именно о дочери.

" А вдруг родится сын-, писал он мне в одном из писем-, и будет такой, как я? Пусть лучше родится дочь и будет такая, как ты, ее мать"…

В те дни он был не в Ленинграде, откуда было бы труднее приехать, а недалеко от Магнитки. Мне было просто необходимо, чтобы он поскорее примчался и навестил меня в больнице; я была уверена: если он войдет ко мне в палату, как приходят к другим женщинам их мужья, тем самым подтверждая свою любовь и преданность, я сразу выздоровею, исцелюсь. И я улыбалась в предчувствии этого чуда, счастливая мать, любимая жена. Чего же еще нужно женщине?! Кроме семьи и личного счастья?

— Кроме невроза, у нее ничего нет! Невроз плюс сильное истощение после трудной беременности, — настаивает на своем ассистентка, но заведующая не соглашается с ней. И тогда Лилия, чтобы доказать свою правоту упрямой врачице, проделывает со мной психологический эксперимент: сообщает мне то, что сперва, должно быть, договаривались от меня скрыть, чтобы не расстраивать, что мой супруг не приедет ко мне, что его, видите ли, не отпускают с практики. Узнав эту новость, я горько заплакала, уткнувшись в подушку.

— Вот видите! — перекладывая на Александру Федоровну вину за то, что вынуждена была огорчить меня, заговорила недовольным тоном, еле сдерживая негодование, Лилия. — Без сомнения понимает больная, что хорошо, а что плохо. Где счастье, где горе. Вполне нормальная женщина. Но не вполне обычный у нее характер. Сильная натура, и больше ничего…

Так я узнала сразу два неприятных известия: что за сумасшедшую меня здесь принимают и что муженек, прекрасно зная, в каком нахожусь я состоянии, отказывается ехать ко мне. Как это его могут не отпустить с какой-то там практики, если ему послана заверенная лечащим врачом телеграмма? Деньги, что ли, экономит? Или нервы свои бережет?..

Никто и вообразить даже не мог, что означал для меня этот его отказ прийти ко мне на помощь в трудную минуту. Удар был слишком силен. Улыбаться я вообще перестала, перестала есть. Спать без снотворного. Тоска опять навалилась на мня. Безразличным стало все на свете: и дочь, и собственная моя жизнь.

Александра Федоровна, видя такое мое уныние, поспешила пригласить для меня психиатра. Она упорно шла к своей цели, стараясь отделаться от "лишнего" больного. Участь же моя была этой "мачехе", как теперь выражаются, "до лампочки"…

Мужу, помимо телеграммы, было отправлено также и мое письмо. Тогда я не только ходить не могла. Не могла удержать в руке наполненного питьем стакана. Сняв с тумбочки стакан, опрокидывала я его содержимое себе на голову. Трудно было мне и карандаш в руке держать. Но я все же нацарапала Сергею несколько строк.

Это послание убедительнее подписи врача доказывало мое бедственное положение. Привыкший видеть меня всегда бодрой и веселой, убежденный в том, что моего заряда бодрости хватит нам на двоих и на всю жизнь, получив такое неожиданное и ничего радужного не обещающее в будущем сообщение (а надеялся Сереженька на очень многое, в том числе на мой успех в творчестве и даже на гонорары), само собой разумеется, ударился в панику. Был он, наверно, просто в шоке. Пошел. . в библиотеку, взял томик Э. Багрицкого, переписал в дневник стихотворение "Смерть пионерки" (про Валю — Валентину), выучил это наизусть и, успокоившись немного, не сдвинулся с места. .

Возникает вопрос: почему не было у Александры Федоровны, задавшейся целью избавиться от меня, морально пострадавшей гораздо больше, чем она, из-за того, что был мне поставлен в роддоме неправильный диагноз, никакого снисхождения ко мне? Может быть, она не знала про меня ничего такого, что могло бы вызвать ее сочувствие? Отнюдь! По — моему, именно потому она так и вцепилась в меня, стараясь как бы вывернуть наизнанку, что кто — то поведал ей обо мне. Вот она и возомнила: если пришлось мне пережить то, что не каждый способен выдержать, тем более женщина, то я просто обязана сойти с ума, а она, как честный врач, для меня как для больной найти соответствующее место.