Джойс Кэри - Радость и страх

Табиту особенно бесят спекулянты. Хотя к церкви она приближалась постепенно, лишь понемногу избавляясь от предрассудков, хотя пережила не столько озарение, сколько душевный перелом, вызванный жестоким жизненным опытом, - все же ей свойственна некоторая ограниченность неофита. Она сердится на дурных людей, которые закрывают глаза на огромную и очевидную истину, изменившую всю ее жизнь.

Однажды вечером происходит характерная сцена. После длинного заседания какой-то комиссии Табита повезла Голлана в ресторан, где они сговорились встретиться с Джоном. Уже поздно, многие пришли сюда целыми компаниями поужинать после театра, и одна из таких компаний - шесть-семь молодых женщин и трое мужчин много старше - ведет себя очень шумно. Их смех и шутки проникают даже сквозь глухоту Голлана, и он беспокойно на них поглядывает. Табита восклицает негодующе: - Спекулянты, на войне наживаются!

Ей противны эти люди и их веселье, для нее они как скандалисты в церкви, святотатцы, чьи грехи могут навлечь кару на весь народ. - Выгнать их надо, - говорит она громко, и виновники ее гнева оглядываются на нее через плечо. Они смеются над ней и шумят пуще прежнего.

Но вот в ресторан входит Джон, и эта самая компания тут же окликает его. В человеке с широкой спиной и толстой шеей, которого Табита до сих пор видела только сзади, она узнает Дика Бонсера, а рядом с ним - Милли Минтер, актриса из театра Комедии. Всем известно, что Бонсер ее содержит и финансирует постановки с ее участием.

Табита быстро встает, а за нею медленно поднимается Голлан, растерянно прервав на середине свой монолог о пороках Военного министерства. За тем столом все тоже вскочили с мест, наперебой приветствуют Джона и загораживают путь к выходу. Но Табита, вскинув голову, врезается в эту толпу и, столкнувшись в самом центре ее с Джоном, говорит ему громко, в расчете, что ее услышат: - Как ты можешь общаться с такими людьми? Они тут пьют и смеются, пока наших солдат убивают.

Джон берет ее под руку и быстро ведет к дверям. Голлан, так и не поняв, что случилось, едва поспевает за ними, продолжая поносить Военное министерство.

- Ты не сердись, мама. - Джон с виноватым видом подает ей манто. - Но не могу же я не здороваться с родным отцом.

- Почему? Он никогда тобой не интересовался.

- И потом ведь, знаешь, у нас с группой Билмена деловые контакты. "Голлан индастриз" потребляет уйму резины.

А уже сидя в автомобиле, заводит речь о военной истерии, ругает газеты.

- Не знаю, как ты на это смотришь, мама, но по-моему, это плохой признак - как будто люди начинают терять уверенность.

Так он пытается в вежливой форме объяснить Табите, что она слишком уж поддается религиозному чувству, что это грозит ей истерией, а также что она в каком-то смысле не оправдала его ожиданий.

За последние годы Джон оценил свою мать как светскую женщину. Да, она ограниченна, деспотична, сумасбродна, нетерпелива, но зато как пленительна ее откровенность, невозмутимость, доступность, умение одеваться. Сегодня в ресторане ему было стыдно за нее. Он не понимает, что и она с каждым годом меняется, растет.

- Конечно, широкая публика всегда готова поверить любой чепухе, но я надеялся, что мы-то не поддадимся этому стадному чувству. Тебе не кажется, что это огульное осуждение ночной жизни - порядочная дешевка? Ведь во время войны ночная жизнь вполне естественна, а в той компании сегодня был один очень заслуженный полковник. И право же, нельзя осуждать военных, если им хочется немного развлечься.

Табита прислушивается - не к его доводам, а к голосу, такому спокойному, рассудительному. Ее уже давно угнетает чувство вины - более глубокое, чем стыд от сознания, что сама она в безопасности. Она думает: "Джеймс не зря меня предупреждал, что Оксфорд пойдет Джону во вред, так и случилось. Он стал бессердечным, поверхностным".

Доехав наконец до дому, она говорит со вздохом: - Ты в самом деле не чувствуешь, как это дурно?

- Что именно дурно, мама? Жить нормальной жизнью, несмотря на войну? Нет, по чести говоря, не чувствую.

- Да не в этом дело.

- А в чем же?

Но она не отвечает. Не умеет она выразить словами ощущение, что сгубила живую душу - душу своего единственного сына.

А Джон вовсе не склонен как-то сужать круг своих интересов. Ему кажется, что он только-только научился по-настоящему ценить жизнь. Ему нравится быть важной персоной, правой рукой Голлана, и в этом качестве заседать в комитетах вместе с другими важными персонами; и особенно приятно бывает после таких заседаний, где чиновники вроде Стоуна и Смита, прожженные интриганы, дипломатично взвешивают каждое свое слово и рассчитывают каждый жест, отправиться на вечеринку к Бонсеру, где все хотят одного - весело провести время - и не скрывают этого, где никто никем не притворяется.

Из прежних компаньонов Бонсера один убит на фронте, другой сидит в тюрьме. Новые его коллеги тоже не в ладах с законом. Да и сам Бонсер, и все его приятели - авантюристы, спешащие нажиться, их-то Табита и называет спекулянтами. Таинственное и многоликое существо, нация, ведущая борьбу не на жизнь, а на смерть, та самая родина-мать, в любви к которой все они клянутся, - как и всякая мать, стала беспомощной жертвой. Тред-юнионы выкачали из ее карманов миллиард; фабричные работницы покупают меховые пальто, какие три года назад носили разве что герцогини. Квалифицированным рабочим платят больше, чем приходским священникам; и доход рабочей семьи превысил тысячу в год. Мелкие фабриканты, строители, торговцы, бывшие батраки, которые теперь обзавелись собственным сараем, лопатами, стремянкой и ломом, зарабатывают больше, чем судья или премьер-министр. Рестораны день и ночь полны нуворишей, чьи лица светятся торжеством, чьи жесты выдают стремление поскорее заграбастать все радости жизни. И этих же нуворишей, переполненных радостью жизни, которую называют вульгарной, потому что она торжествует, можно увидеть на вокзалах, где они провожают своих сыновей, отправляемых в битком набитых вагонах умирать в окопной грязи: женщины в новых мехах и шелках, с новой надменной повадкой, скопированной с какой-нибудь театральной копии знатной леди, роняют на новый грим слезы, столь же искренние, как их алчность; мужчины, лоснящиеся от сытости и самодовольства, восклицают: "Храни тебя бог!" - истово, словно и вправду уповая на бога.

- Я преклоняюсь перед нашими мальчиками, - говорит Бонсер Джону, положив ему на плечо руку, украшенную брильянтовым перстнем. - Боже мой, подумать только, до чего им там тяжело! Война - страшное бедствие, Джон, но одна хорошая сторона у нее есть: она показала, сколько в людях благородства, заставила нас понять, что главное - это сердце, душа. Ты посмотри, какое настроение царит даже в пивных, какое единодушие. Я читал, что какой-то священник бывает в пивной в своей деревне. И правильно делает, Джонни. Истинно христианское единение - вот что нужно Англии.