Джойс Кэри - Радость и страх

В его квартире на Джермин-стрит день и ночь толпится народ. Солдаты, еще не смывшие грязь окопов, являются туда прямо с поезда и спят на полу; офицеры, решив провести последние дни отпуска в Лондоне, приводят своих жен или подруг и располагаются на кроватях и диванах; хористки и хористы устраивают здесь вечеринки и до полуночи обсуждают свои театральные дела. Это нейтральная территория, здесь всех сдружила не война, а жизнь с ее радостями. Молоденькая жена, проводящая последние часы с мужем, и молоденькая проститутка, утешающая безусого поручика за его счет, мирно пьют бок о бок. И бывает, что, когда входит Бонсер, румяный, радушный, выпирающий из костюма, и с порога кричит: "Как жизнь, друзья? Не выпить ли нам чего-нибудь такого-этакого, вроде шампанского?" - они спрашивают друг друга: "Кто этот ужасный человек?" Добрая половина гостей с ним незнакома. Они приводят друг друга, съедают все, что найдут съестного, распоряжаются, а потом исчезают.

- Приятели мне говорят - дурак, что даешь себя эксплуатировать, сообщает он Джону. - И верно, попадаются бессовестные типы. Сигары на столе не оставишь - упрут. Но черт меня подери, Джонни, я же не скряга какой-нибудь. И у нас с тобой есть традиции, это в крови. Как-никак, по материнской линии мы Габсбурги, это тебе не фунт изюму.

Он размахивает своей большущей красной рукой с перстнем на пальце и сам ощущает себя монархом, от природы наделенным душевным величием, щедростью, которая и украшает его и губит.

- Благодарности я не жду, - говорит он. - Просто я не могу иначе.

77

Джона разбирает смех, но смех беззлобный. В такие минуты он почти любит отца, и в этой любви есть доля радостного восхищения, какое вызывает поэт, воспаривший на крыльях фантазии. Такую радость испытываешь, когда смотришь хорошую пьесу и лично знаком с актерами. Их тогда ценишь вдвойне - как исполнителей и как друзей.

- Что новенького у Милли в театре? - спрашивает он Бонсера.

- Она бесподобна, Джонни. Поэтому критики и ополчились на спектакль завидуют, очень уж быстро она прославилась. Эти отзывы в газетах - какое свинство! Она плакала, когда их прочла, - уткнулась головкой мне в грудь и рыдала как ребенок. Жестокий это мир, Джонни. Почему Милли, эта прелестная малютка, должна так ужасно страдать?

Постановка в театре Комедии обошлась, по слухам, в двадцать тысяч фунтов и терпит тысячу фунтов убытка в неделю. И сама Милли не дается Бонсеру в руки. Она обращается с ним грубо и живет со своим партнером. Под взрывы одобрительного хохота она изображает в лицах, как Бонсер ухаживает за ней, падает на колени, рыдает, молит и наконец добивается разрешения поцеловать ее в щеку. Ее друзья уверяют, что это ее лучшая роль.

С друзьями Бонсера Джон порой заводит речь о том, что Милли, чего доброго, его разорит и надо бы спасти его, пока не поздно. Но эти предложения не находят поддержки. "Ты сам попробуй, - советует ему как-то вечером в спальне некая Роза. - Увидишь, что получится".

Роза - бывшая хористка. Когда-то она вышла замуж за молодого гвардейца, а потом согласилась на развод по договоренности с его семьей. Теперь ей лет пятьдесят, она толстая, глупая, слишком много пьет и сетует на эту свою слабость. К Джону она относится снисходительно, как к малому ребенку, и он спит с ней, потому что она не требует от него показных излияний и вообще никакого притворства. С ней ему просто и удобно.

- Но мы можем доказать, что она ему изменяет.

- Он не поверит, только огорчится. А зачем его, беднягу, огорчать, у него она одна радость.

- Почему же он огорчится, раз не поверит?

- Да ну тебя, малыш, все ты отлично понимаешь. Правду люди говорят, тебе бы учителем быть.

Джону обидно, его точно обвиняют в том, что он суется не в свое дело. Мне очень жаль. Роза, но, право же, я никогда в не пытался никого ничему учить; толку от этого все равно бы не было, верно?

- Ну вот, опять свое заладил. Ничего тебе не жаль, ты все надо мной смеешься. Смеешься надо мной, даже когда... ну, да я себе цену знаю.

- Что ты. Роза, да я без тебя бы пропал. Я тебя обожаю.

- Да, а все равно смеешься, над всеми нами смеешься, некоторые на это очень обижаются. Ладно, не будем ссориться, раз у тебя времени мало. Давай, малыш, а потом поднесешь мне стаканчик. Томми вчера убили. Четвертого из моих мальчиков. Очень плакать хочется. Все убивают, убивают, не могу я так больше.

И позже эта добрая толстуха, меряющая войну смертями своих любовников, пьет и плачет - оплакивает и мертвых и себя, пьяненькую. - Ох, это мне так вредно...

В квартире на Джермин-стрит пьют все. Вчерашние невесты, в жизни не прикасавшиеся к спиртному, тянут виски и сбрасывают свою робость. Звучат поразительные признания. Молодые офицеры толкуют об измене в верхах; молодые шлюхи вспоминают свои первые увлечения; какой-то незнакомец ни с того ни с сего объявляет, что уверовал в бога. Ведутся долгие споры о боге, о смысле жизни. Однажды Джон, всего двадцать минут как освободившись после заседания в министерстве, но уже слегка выпив и с головой окунувшись в здешнюю атмосферу, рассказывает, как в школе он тайком делал особенную гимнастику, чтоб подрасти. И ему приятно, что он не боится насмешек. Потому что и это - шаг к освобождению, проявление самостоятельной воли.

78

Когда некая бойкая девица заявляет, что хоть Джонни и невеличка, но ей хватит, все дружно смеются.

Ибо Джон - штатский в военное время и наследник миллионов - для многих предмет и зависти и насмешек. Совершенно незнакомые люди кричат ему: "Эй, Джонни, поднеси стаканчик!", "Слышь, Джонни, пристрой где-нибудь мою девчонку, она на лестнице дожидается".

Одна из девиц, Поппи, долго и тщетно сверлила его глазами, а потом окрестила Профессором; другая, Рут, прозвала штафиркой. Унтер-офицеры, подливая себе виски, поверяют ему свои сомнения. Их интересует, знающий ли человек Бертран Рассел и правда ли, что единственное спасение в пацифизме. Эти же люди, если на них найдет другой стих, постараются выставить его круглым дураком.

Школьника, каким он был еще так недавно, все это приводило бы в ярость, теперь же скорее веселит. Стадная интуиция не подвела - он действительно живет в другом мире. Даже выпив, он сохраняет известную независимость, тайное прибежище, которое Роза называет смехом, но вернее было бы назвать некой безмятежной созерцательностью. На Джермин-стрит он как все, такой же безответственный и свободный, но именно потому, что есть эти "все", он и может держаться особняком; именно потому, что свободен, уколы и оскорбления только забавляют его.

- Глядите-ка, братцы, - восклицает Поппи. - Учитель наш нализался! Она зла на Джона, потому что он не счастлив, потому что он богат. И знает, что прозвище Учитель ему ненавистно.