Мирослав Крлежа - Поездка в Россию

В ее главном городе Каунасе выходит семь ежедневных газет, в парламенте верховодят клерикальные аграрии и бароны, а вся земля слева и справа от полотна железной дороги изрыта траншеями. Тому, кто был в Галиции, это напоминает Коломей и Рожнатов[24]. Холмики над могилами павших героев с покосившимися крестами, на которых сидят жирные вороны, ветряные мельницы, ясные горизонтали света над равниной - все это производит грустное впечатление. Гнилая желтоватая глина, заплаты подтаявшего снега, грязноватая разлившаяся вода, леса вдали и крестьяне с круглыми, румяными, одутловатыми лицами, пасущие скот, посасывающие свои трубочки и то и дело сплевывающие, все это навевает меланхолию, свойственную туманным, дождливым дням. В вагонах душно, как в парной бане; все вентили в поезде выпускают густой белый дым.

Рядом со мной сидела молодая женщина не старше двадцати лет. У нее было припухшее лицо с выдающимися скулами и губы, отекшие и яркие, как разлившаяся кровь. Она судорожно сжимала руки, лежавшие на коленях, и ломала пальцы. От этих непрерывных движений и от волнения кровь приливала к кончикам ее пальцев, и от этого ногти у нее казались еще более черными и грязными, чем они, наверное, были на самом деле. Она все время что-то искала в муфте, напрягая вспотевшие руки с набрякшими венами, вытирала лицо грязным платочком, терла брови косточкой большого пальца и глубоко вздыхала, прислонившись головой к зеленоватому вагонному стеклу. За этим небольшим старомодным окошком русского вагона третьего класса, свежеокрашенного красновато-коричневой, еще пахнувшей масляной краской, медленно проплывали предметы: телефонные столбы, поля, пашни, иногда какая-нибудь полуразрушенная изба, из трубы которой выходил стлавшийся по земле дым.

С усталым и безнадежным видом прислонившись к стеклу, женщина провожала своими беспокойными, заплаканными глазами стаю ворон. На ней был воротник из облезлого желтоватого меха и точно такая же муфта. Клочья меха от муфты сыпались на юбку, обтягивавшую ее полные женственные бедра. Шляпа у нее была украшена промокшим зеленым пером, которое все время падало ей на щеку, описывая одну и ту же кривую, и дама в ритме вагонной тряски время от времени поправляла это перо и узел густых волос на затылке, скрепленный простой шпилькой с крупным фальшивым бриллиантом. Напротив сидел, сгорбившись, мужчина старше ее лет на тридцать в низко надвинутом потертом полуцилиндре, рваных калошах и старой, поношенной шубе. Наклонившись и опершись правым локтем на колено, он что-то шептал своей молодой спутнице. Голос этого немолодого человека (ему было явно за пятьдесят) нервно подрагивал, его рыжие жесткие торчащие усы подпрыгивали над верхней губой с каждым произнесенным словом. Он говорил тихо, но в его шепоте слышалась ласка и затаенное сладострастие, и в то же время подавленность, и попытки убедить ее в том, что ему самому казалось нереальным. Женщина вздыхала, слушала его невнимательно, не переставая смотреть в окно на лес и облака, и откусывала шоколадку, обернутую в мятый станиоль. Они говорили по-русски, и мне показалось, что речь шла о беременности и о сложностях, которые может принести новый человечек, заявивший о своем желании явиться на свет божий. Мужчина говорил, говорил и говорил. Он доставал из карманов шубы все новые и новые шоколадки, разворачивал их и с готовностью подавал своей даме, а та все жевала, вздыхала, поправляла перо на шляпе, что-то искала в муфте, утиралась платочком, и видно было, что ей тяжело и что она не очень-то верит словам своего спутника. Как выяснилось впоследствии, это были русские эмигранты. Он представился как полковник, а она - как генеральская дочь. Он - женатый человек, у него пятеро детей. Ей было всего одиннадцать лет, когда разразилась революция. И так далее и тому подобное...

- Снаружи сгущались сумерки. Бесконечные могилы павших героев, линии стрелковых окопов, проходящие через пашни, время от времени артиллерийские укрепления и батареи. Серые тучи, из которых полосами зарядил снег, - все это было необычно. И в то же время уныло и тоскливо. На станциях из вагонов медленно, неуклюже высаживались крестьяне со своими женами, державшими в руках большие полотняные узлы. На одной станции побольше, наверное, близ какого-то городка, на платформе, освещенной ацетиленовыми фонарями, стоял целый отряд пехоты с музыкой. Таможенники, конные жандармы со шпорами, барышни и прочая типично провинциальная публика на перроне и в довершение всего генерал, прибывший нашим поездом, в честь которого и был выстроен отряд пехоты. Послышалась команда на литовском языке, ударили медные тарелки, генерал в золотых эполетах поговорил с какими-то штатскими и встал перед развернутой шеренгой. Поезд тронулся, но из полутьмы еще долго доносились отзвуки военного оркестра, под этим серым, нависшим небом с кружащимися вороньими стаями вызывавшие ассоциации с похоронным маршем. В вагонах зажгли довоенные масляные лампы с черными коптящими фитилями, дающими трепетный свет; по дощатым стенам сновали тени. Евреи в черных кафтанах поглаживали курчавые бороды; легендарные русские мужики, постриженные в кружок, сушили портянки, плевали на пол и ковыряли в носу...

В СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ РИГА-МОСКВА

(Примеры современной социальной мимикрии)

Рига с массивными траверзами своих мостов, огромными черными пароходами, высокими типично курляндскими четырехэтажными домами в свете зеленоватых огней мерцала как освещенная сцена, представляющая веселую романтическую оперу.

С неба падали густые влажные, тяжелые снежинки. Позванивали колокольчики саней, все фонари словно были окутаны белой ватой, дети перебрасывались снежками, и все это, вместе с выкриками кучеров и пыхтением локомотивов под стеклянным куполом балтийского вокзала, двигалось в возрастающем темпе скерцо. Дамы в старомодных мехах и меховых шапках, словно с портретов постимпрессионистов или с картин Кабанеля, русские носильщики в белых фартуках, гудки русских паровозов, похожие на звук пароходной сирены, пестрота огней, крики возниц, гомон пассажиров - все это стремительно двигалось и звучало, как самый настоящий, классический Стравинский. На московском вокзале стоял уже готовый русский состав, с отоплением, с электрическим освещением, с проводниками, которые застилали постели в спальных вагонах чистыми белыми простынями. Русские спальные вагоны широкие, удобные, как пульмановские "слиппинг кар", в них подают чай, в умывальниках есть горячая вода - наверное, для того, чтобы пассажиры могли отмыть руки от пролитой крови. Проводник вагона в черной "большевистской" косоворотке уверял нас, что завтра на русско-латвийской границе в Зилупе к поезду прицепят вагон-ресторан, и объяснял по-французски одному англичанину разницу между литом и латом. Литы - это литовские деньги, а латы - латвийские. Рига - столица Латвии, и лат несколько дороже лита, хотя и тот и другой стоят немного. Поскольку Сербско-Хорватско-Словенское королевство не признало ни Литвы, ни Латвии, мне пришлось заплатить Латвии около восьмисот динар за транзитную визу без права пребывания в стране. Я устал от предыдущей бессонной ночи в поезде, и, кроме того, мне хотелось осмотреть город, из которого Рихард Вагнер бежал от кредиторов. Я направился к начальнику вокзального полицейского участка и попросил его предоставить мне право пребывания сроком на двадцать четыре часа. Но уже не в первый раз на берегах Балтики я имел честь убедиться, что устройство полицейских мозгов носит международный характер. Здоровенный унтер времен Тридцатилетней войны обгладывал гусиную ногу и одновременно пытался растолковать по-латышски нечто, чего я был не в состоянии понять.