Мария Романушко - В свете старого софита

А я… я была совершенно счастлива! Мне казалось, до выхода фильма осталось всего ничего. Я уже видела Енгибарова-Менотти… Видела Енгибарова-Гамлета, Енгибарова-Сирано… Всё это будет! Обязательно будет!

Рошаль сказал, что он уже придумал эпиграф для фильма.

– Представьте себе, – сказал он. – Чёрный экран. Это ещё перед титрами, перед всем. А на экране – слова:

Повсюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет…

– Ну, как? – спросил он.

– Прекрасно. Только уж очень страшно, – сказала я.

– А жизнь, милая девочка, вообще страшная штука…

Шли месяцы. Рошаль добивался, чтобы сценарий был включён в план студии. Это оказалось делом долгим…

Мне было тягостно это ожидание, эта неопределённость. Было обидно, что я никак не могу повлиять на ход скрипучей, неповоротливой машины. От меня уже ничего не зависело. Создавалось впечатление, что и от Рошаля тоже ничего не зависит. Судьба фильма зависела теперь НЕИЗВЕСТНО-ОТ-КОГО. И этот НЕИЗВЕСТНО-КТО жил по каким-то своим, непостижимым для меня законам.

«Наберитесь терпения, девочка. Это дело – долгое», – ободрял меня Рошаль.

Терпения бы нам, наверное, хватило…

Но жизнь порой кончается раньше, чем терпение.

Полтора года промелькнуло для мосфильмовских чиновников, наверное, как один день. А для Леонида Енгибарова это были последние полтора года жизни…

И уже никогда мы не увидим ни Енгибарова-Менотти, ни Енгибарова-Гамлета, ни Енгибарова-Сирано…

Много лет меня мучило то, что фильм наш не состоялся.

Я думала: «Ну, как же так? Ведь все хотели, чтобы этот фильм был! Всё шло к тому, чтобы он был!»

Мне, порой, чудилось, что я вижу (ВИЖУ!) его на экране… Как будто где-то он всё же есть… ГДЕ-ТО В МИРОЗДАНИИ…

…Но потом, потом… через тысячу лет… (а если быть точнее – то ровно через тридцать) я вновь напишу сценарий. И мы всё-таки сделаем фильм о Енгибарове. Сделаем! Мы – с моей дочерью Ксенией.

И я увижу его на экране…

Фильм наш называется «Звёздный клоун». И это… мультфильм! Енгибаров обожал мультфильмы, и я уверена, что наш фильм ему понравился бы.

В нашем фильме Клоун Леонид Енгибаров вновь выходит на манеж со своей скрипкой… И вновь летают в его руках весёлые зонтики… А медали гроздью высыпаются из его шляпы… И милая девушка из партера бросает к ногам Клоуна розу… И Клоун уходит по проволоке – прямо в световое око софита… и идёт дальше – по Млечному пути… всё дальше и дальше… в Вечность. Но он вернётся вновь. Потому что мы с ним не прощаемся. Потому что нет в конце нашего фильма грустного и безнадёжного слова «Конец». А есть тёплые и хорошие слова:

«ВОЗВРАЩАЙСЯ, КЛОУН!»

Так что всё, в итоге, сбылось…

Или – почти всё…

Надо было только досмотреть цепочку событий до конца…

…Осень 1970 года…

…По Садовому дождевому кольцу на «букашке»…

…В синем троллейбусе, поливаемом дождём и облепленном жёлтыми листьями…

…Жёлтое на синем – это красиво…

…Можно ехать по Садовому кольцу по часовой стрелке, можно – против часовой… можно смотреть в мокрое окно… ах, как хорошо я выучила Садовое кольцо за эту осень… Маяковка с угрюмым гигантским поэтом, недовольно глядящим на магазин «Колбасы», где колбасы не было уже тысячу лет, а продают только кильку в томате, и Маяковский очень по этому поводу горюет. Грустно быть памятником – не можешь даже перевести взгляд на что-то другое, более интересное… Площадь Восстания с серой, нахохленной высоткой, уходящей своим шпилем в серое, клочковатое небо… да и небом это не назовёшь – так, грязная, закопчённая вата… Смоленская площадь, проезжаю мимо окон Тишлер, которая сейчас, как примерная девочка, сидит на лекциях в институте (в котором через энное количество лет она сама будет преподавать историю книжного дела), а я, законченная прогульщица, катаюсь на троллейбусе…

Но я не просто катаюсь! Пишу стихи. Сочиняю сценарии клоунад. Мой рабочий кабинет – кольцевой троллейбус, с окнами, перечёркнутыми дождём…

Странные стихи иногда сочиняются. Искренне, от души, но – про то, чего у меня никогда не было. И, наверное, не будет… Какой милый? кто меня качал на коленях? кому я завариваю кофе?… И никакого пари я ни с кем не заключала. Всё-таки удивительная вещь – поэзия: совершенно другой, но, вместе с тем, абсолютно реальный мир. Мир, где возможно невозможное… И так сладко от своих собственных строчек, и так горько…

Мама думает, что я по утрам уезжаю в институт. Но это не так. С начала октября я там не появляюсь. На втором курсе у нас неожиданно ввели в программу ненавистную мне математику. Вот так сюрприз! Но это – не всё. Ещё ввели умопомрачительный… бухгалтерский учёт! Бухучёт. Какое пыльное, тоскливое слово… Бухучёт! – как будто тебя бьют по голове пыльным, тяжёлым томом, с пожелтевшими страницами, проеденными жирной молью…

Зачем, люди?! С какой стати?! Мы ведь поступали на гуманитарное отделение! С таким поэтическим названием – книговеденье! Нам говорили: мы из вас сделаем знатоков книги. А теперь вот признались, что собираются из нас делать товароведов и продавцов книг. Но я не хочу быть продавцом! Я не собираюсь стоять за прилавком. Хотя кому-то это, может, и в радость. Но – не мне. Потому что это – НЕ МОЁ! И даже романтическая деятельность товароведа – это тоже не моё.

Но если заканчивать институт, то три года оттруби потом по назначению: как в армии, как в тюрьме. Потому что, если откажешься, то теряешь диплом. Вот такая петрушка! Точнее – ловушка. Тогда зачем высиживать эти лекции и париться на экзаменах?

– Просто у нас самообразование за счёт государства, – смеётся Дюшен. – Романуш, не напрягайся так сильно.

Девчонки такие философичные. И мудрые, не по летам. Говорят: «Ну, и ладно! Продавцами – так продавцами, товароведами – так товароведами. Не об этом, конечно, мечтали, но зато книг дефицитных за три года накупим – на всю жизнь затаримся!» И отправляются на лекцию по бухучёту.

Я с изумлением смотрю на них – и не понимаю: каких винтиков у меня внутри не хватает, что я не могу вот так же спокойно шагать вместе с ними?… Ну, не хочу, не хочу, не хочу я за прилавок! не хочу на склад (хоть там и вкусно пахнет новыми книжками), не хочу затариваться. Не хочу где-то трубить против своей воли, наперекор всем своим мечтам и желаниям. Это же форменное насилие! И обман. Сначала в программе было одно, и вдруг – появилось совсем другое. Терпеть не могу, когда мне врут. Вот этот обман – самое противное и унизительное.