Мария Романушко - В свете старого софита

Кто-то говорит: всего три года учиться осталось, а потом каких-нибудь три года отработать, куда пошлют (не всю жизнь ведь!) – и ты вольная птица! ПОТОМ. Три плюс три – вы думаете, это – шесть? Это в арифметике три плюс три будет шесть, а в жизни – это целая вечность! Шесть лет!!! Да мы уже старухами станем к тому времени, чтобы начинать новую жизнь с нуля.

Да я и три дня не могу заниматься тем, от чего меня тошнит! А от бухучёта и от математики мою душу выворачивает наизнанку. У меня аллергия на цифры, я их ненавижу! Не хочу, не хочу, не хочу!!!

Заброшен институт. Сумасшедшая мечта – тоже выйти в манеж! – не даёт мне покоя. С отъездом Енгибарова ничего не изменилось.

Невозможность думать о чём-либо, кроме цирка.

Пошла и оформила в институте академический отпуск. В деканате страшно удивились: вроде, в зачётке у меня всё нормально, и они такие добренькие ко мне были: не отчислили хорошую студентку из-за гнусных стишат про «плешивого гада» – и вдруг сама делаю им ручкой и ухожу в академку. Пока – на год. А там – видно будет…

Забрать документы не решилась. Не из-за себя. Из-за мамы. Вдруг у неё и правду случится инфаркт?… Она столько лет мне это обещает. А вдруг это станет тем самым подходящим поводом?…

(В мыслях у меня – попробовать поступить всё же в Литинститут. Так, потихоньку, перейти из одного института в другой, чтобы мама и не заметила. А потом как-нибудь при случае, небрежно так, сообщить новость).

…И опять утро, опять дождь, опять холодный троллейбус с мокрыми окнами… и те же пейзажи за окном… как будто страницы изученной книги…

А можно читать книгу «Искусство клоунады», шикарная книга недавно вышла! В ней и про Моего Клоуна тоже написано. Но я бы написала лучше. И совсем по-другому… А ещё можно читать учебник по эквилибристике. Я ведь должна всё знать, всё уметь. Как Мой Клоун! Хотя это очень смешно: проходить уроки эквилибристики в уме… в троллейбусе… катаясь по Садовому Кольцу… Но, может, это и есть эквилибристика высшего класса?…

Нет, всё-таки я не понимаю, откуда они приходят! Эти странные стихи…

Вот так напишешь, и у самой мурашки бегут…

А в холода я спасаюсь в метро. Целый день – по кольцевой линии…

Сколько колец у зимы?… Похоже на детскую загадку: два кольца, два конца, посередине гвоздик. А у меня – три кольца без конца, посередине – цирк на Цветном бульваре. Сколько колец у зимы?… Бульварное кольцо, Садовое кольцо, кольцевая в метро…

Сяду где-нибудь в уголке и живу тут. Читаю, пишу…

Многие мои стихи, написанные в то время, были расшифрованы в будущем – и довольно-таки в скором будущем…

…Гремят колёса… Кто-то выходит, кто-то заходит… Вагон то набивается битком, то опустошается… Десятки, сотни сюжетов пробегают за день перед глазами… Но я – меньше всего наблюдатель чужих жизней. Я сосредоточена – на своём. В ту зиму я открыла в себе замечательное свойство (которое не утратила и по сей день): в толпе и шуме я умею сосредотачиваться даже лучше, чем в тишине и уединении. Чем экстремальней окружающая обстановка – тем лучше работают мозги. На коленях – любимый чёрный портфель (набитый моими драгоценностями, которые я вожу всегда с собой: его два письма, его фотографии, дневники), на портфеле – уютно распахнута тетрадка, в руках – ручка. Что ещё нужно пишущему человеку? Да вроде ничего. Только вдохновение.

Грохочут колёса… с детства люблю стук колёс… закрыв глаза, легко представить, что еду в поезде дальнего следования… например, в Одессу… в Одессу… Интересно было бы сосчитать, сколько километров я наездила в ту осень и зиму по кольцевой дороге в московском метро…

…Грохочут колёса…

…Сочиняю пьесу «Метро». Получается очень мрачная. Вагон, оторвавшийся от поезда, оказывается в каком-то ином измерении, и все пассажиры постепенно сходят с ума…

…Сочиняю ещё одну пьесу – «Философская улица», действие происходит в доме, в котором прошло моё детство, я населяю его чудными, странными людьми, которые без конца выясняют между собой отношения… Все – резкие, злые, обиженные друг на друга.

А всё, наверное, оттого, что я сама не могла быть дома искренней, я вынуждена была скрывать свою реальную жизнь, боясь криков Фёдора и причитаний-угроз мамы: «Ты меня до инфаркта доведёшь!» Вот мои герои – за меня – и резали правду-матку в глаза друг другу! Ничего не боясь. Как же я им завидовала!…

…Иногда, под вечер, чтобы продышаться, я выползаю из подземки, бреду бульварами до Нового Арбата и, обычно, захожу на телеграф. Это ещё одно моё любимое местечко.

На голубых телеграфных бланках хорошо пишутся стихи…

Телеграмма Господу Богу. Интересно, чтобы подумала телеграфистка, если бы я протянула ей этот бланк?

…А подходя вечером к двери своей квартиры, я уговариваю себя: «Ничего страшного. Просто ты играешь в дурацкой пьесе, просто у тебя такая роль: пай-девочка приходит из института, и всё у неё о’кей. Ты и сегодня сыграешь свою дурацкую роль на отлично… просто тебе некуда деться… такая выдалась пьеса».

Потом… когда-нибудь… – будет другая роль… в пьесе под названием «Настоящая жизнь». И это будет уже не роль, не игра – а сама ЖИЗНЬ. Только когда же это будет? Сколько ещё носить маску на лице?…

Записалась в секцию фехтования. Но выдержала недолго. До рапир дело не дошло.

Мы всё прыгали и прыгали на полусогнутых ногах, держа перед собой полусогнутую правую руку на весу, а левую – отведя назад, и тоже точно так же полу согнув: получалось что-то вроде коромысла концами вверх – крайне неудобно.

Прыгали и прыгали, развернув корпус в пол-оборота: вперёд – назад, вперёд – назад… И так – всю тренировку. Как шимпанзе! Точнее, это были не совсем прыжки, а такие резкие, быстрые, упругие переступания напряжёнными до предела ногами. Спорт на полусогнутых. Ноги потом разогнуть и нормально идти было почти невозможно. Руки тоже долго казалась деревянными. Но оно бы ничего, если бы… Если бы это не было так скучно.