Мария Романушко - В свете старого софита

– Когда?

– Да хоть завтра.

…Встретились на станции метро «Семёновская». Почему-то, кроме меня, никто больше не пришёл. (Гавр был тогда в Кишинёве в командировке.)

Веня сказал:

– Не хотят иметь дело с сумасшедшим.

– А Ситников сумасшедший?

– Нет, конечно. Просто гений. А ещё диссидент. За что и сидит периодически в психушке. Не боитесь идти к такому в гости?

– Нет.

Художник Василий Ситников жил в однокомнатной квартире. Так вот как выглядят гении и как они живут!

Он был в расхристанной, как сказала бы моя бабушка, клетчатой старой рубахе, с засученными рукавами, всклокоченные волосы, лицо помятое. Взгляд нелюдимый, диковатый.

Мы смотрели картины, говорил Веня (видно было, что он тут бывает часто), Вася молчал, что-то пробурчал пару раз, Веня перевёл его бурчание на общечеловеческий язык: «Вася рад, что мы зашли». В кухне он ел и спал, там стоял потрёпанный диванчик. Банки с красками. Тряпки. Пустые бутылки. Закопчённый чайник на двухкомфорочной газовой плите. Комната, метров двадцать, служила мастерской. Картин было очень много, всё пространство мастерской было заставлена картинами. Они стояли, приваленные друг к другу. И на всех картинах – купола, храмы, соборы, монастыри, хрустящий, скрипучий, режущий глаза белый снег… Казалось, что живопись его объёмна, имеет звук и запах… Снег морозно скрипел… запах острый, знобящий…

А ещё была графика, листы ватмана, разбросанные повсюду. И на всех – только два персонажа: обнажённая женщина, везде одна и та же, с тёмными, длинными, развевающими на бегу волосами, она стремительно убегала от совершенно голого Васи, оба были как античные боги, такие же красивые, мускулистые, страстные. Страсти кипели на ватмане, клокотали… Женщина всё убегает и убегает, прижав руками круглые большие груди, в ужасе оглядывается на Васю, а он, обезумевший от страсти, вот-вот настигнет её…

…Мы шли к метро, и Пушкин сказал, что собирается в Израиль. Буквально сидит на чемоданах. Оказывается, его родители эмигрировали уже несколько лет назад, обосновались там, и теперь прислали ему вызов. На двоих. На Веню и на его жену. Но жены у Вени нет, хотя он уже в возрасте, ровесник моих родителей. Но Пушкин – добрый человек, он хочет осчастливить какую-нибудь русскую девушку, желающую эмигрировать. Делается это очень просто: фиктивный брак. Едут, как супруги, до Вены, а там – кто куда…

Оказывается, Пушкин задумал осчастливить меня. С того самого раза, как я впервые пришла на лито в Сокольники и читала там свои стихи.

– В этой стране у вас нет будущего, – сказал он убеждённо. – Вам нужно уезжать, и как можно скорее.

– Это невозможно.

– Почему?

– Причин – две. Я не смогу без русского языка. И я не могу оставить близких людей. Зная, что я их никогда не увижу…

– Никто русский язык у вас не отнимет. Будете продолжать писать по-русски. Близких людей постепенно перетащите к себе…

Я только горько усмехнулась на это.

– Но главное – кому я ТАМ нужна?

– Вы талантливый человек, а талантливые люди нужны везде. Но в совке ваш талант зачахнет, – сказал он убеждённо.

– Почему вы так думаете?

– Потому что ни одной своей строчки вы здесь не опубликуете. А писателя без читателя, как известно, не существует.

– Но кое-что я здесь уже опубликовала.

– Это – чистая случайность, – сказал он и повторил убеждённо: – В этой стране у вас нет будущего.

– А там?…

– Там – свобода. Это – главное. Там вы сами будете решать свою судьбу. Там всё зависит от человека, лично от вас.

– Нет. Я не смогу жить без тех, кого люблю. И без родного языка. Хотите – назовите это моей слабостью.

Он не спорил со мной. Не переубеждал. Просто сказал:

– Подумайте ещё. Чтобы потом не жалеть.

Ну, я подумала… Хорошо подумала. Да, забавно было бы оказаться с Веней в Вене… А дальше – на все четыре стороны! Например, в Испанию – на родину предков… Зря что ли учила язык по самоучителю? Исполнится мечта: научусь танцевать фламенко!

И вот, представила это себе на мгновение: я – одна-одинёшенька – где-то там, в Европе… И такая тоска меня охватила! Ну, во-первых, мама не переживёт моего отъезда – это уж точно. (Сестрёнка-то переживёт. Но что она будет обо мне думать?… Вот, убежала от трудностей, захотела лёгкой жизни…) Но главное – я сама этого не переживу. Ведь я никогда больше не увижу Моего Клоуна… И с Гавром мы никогда уже не пойдём на Нашу Крышу… Нет, господа, это – не мой путь.

И дело даже не в том, буду я жалеть об утраченных возможностях, или нет (обо всех, может быть, когда-нибудь изданных где-то там книжках…) Даже если и буду жалеть (в грустную минуту, да, иногда), – но всё равно! Это – не мой путь. Я так чувствую… А идти-то ведь хочется своим! Зачем человеку идти чужим путём? Даже если этот, другой – устлан драгоценными камнями или розами… денежными купюрами или изданными книжками…

А где-то в это время будет обо мне тосковать МОЙ – не пройденный мной – путь…

И никто другой по нему не пройдёт – потому что ничем он таким уж привлекательным не устлан. Только болью, утратами и страданиями. Я так чувствую… Хотя… где-то там, вдали, брезжит и великая радость… если мне не изменяет внутреннее зрение. Иногда по вечерам, на закате, я это очень отчётливо вижу… (Но о том, так это или не так, ждёт меня вдали великая радость или не ждёт, я ведь никогда не узнаю, если пойду чужим путём.)

И останется мой путь навсегда никем не пройденным… и зарастёт сухой травой…

Нет уж! Ни в какую Вену с Веней я не поеду.

В коридоре Москонцерта столкнулась с Бойко, он был радостный:

– Выбил гастроли для нашей студии! В Крым! На весь август. Так что собирайся!

– А я, Анатолий Иванович, никуда не еду.

– Что значит «не еду»?

– У меня вступительные экзамены в августе. В Литературный институт. Я прошла творческий конкурс.

– О, поздравляю! Молодчина! Я знал, что у тебя получится! Поздравляю!

– Так я ведь ещё не поступила, рано поздравлять.

– Поступишь, я не сомневаюсь. Ну, удачи тебе тут. Значит, встретимся осенью?

– Встретимся осенью.

…А потом приехал из Кишинёва Гавр, и мы зажгли под крышей нашу свечу… и было ясно, что всё совершенно безнадёжно, потому что… потому что его дочери нет ещё и четырёх лет, а сын должен родиться осенью…

…Воскресное утро было удивительно ясным и солнечным. Ветер отнёс от города дым и гарь. Но пекло немилосердно – с самого утра.

Мы лежали на крыше, на горячей крышке люка, чувствуя спинами её тепло и шершавость, и смотрели в небо… Оно принадлежало нам. Небо, глядящее на нас голубыми глазами вечности, и этот зной, как ласка неба, и эта тоска, граничащая с восторгом.