Мария Романушко - В свете старого софита

Огарок свечи под лестницей, остановившиеся часы, башенки и голуби… здесь всё было наше. Здесь. Но там – внизу – была другая жизнь. Для которой мы опоздали…

И если бы кто-нибудь (или Кто-Нибудь) сказал нам тогда:

«Потерпите, ребята, тринадцать лет врозь, всего лишь тринадцать лет – и настанет ваше время», - легко ли нам было бы услышать эти слова? Легко ли нам было бы прожить эти тринадцать лет? И совершать глупости и ошибки, отмерянные нам судьбой – легче ли было бы, зная, что всё равно впереди Новая встреча?…

И если суждено пройти по колдобинам и ухабам, если для чего-то это надо, если суждено отболеть и выздороветь, а не отболев не выздоровеешь и не приобретёшь иммунитет, это ведь ясно, – то вряд ли удастся перемахнуть единым махом всё это кривое пространство… И вряд ли удастся перелететь его, если крылья ещё не отрастил… Вот и скачи, спотыкаясь…

А встреча, которая казалась бесконечно поздней, была на самом деле – ранней. Она была – из будущего. Она была как надежда. Как обещание. А вовсе не прощание. Вовсе не для сетования она была нам послана. Но кто ж тогда знал?…

Как недалеко видят глаза человеческие… Как близоруки мы все. Даже те из нас, кто считает себя дальнозорким. Как я, например.

– Ты знаешь, что на свете уже была женщина по имени Нуш?

– Нет.

– Между прочим, тоже циркачка.

– Какая же я циркачка? Я только мечтаю…

– Всё равно циркачка.

– И кто же она, эта Нуш?

– Жена французского поэта Поля Элюара. Ты чем-то похожа на неё…

И он принёс и подарил мне сборник стихов Элюара. И там были стихи про циркачку Нуш. И её портрет. Жалко, что её давно нет на земле. Можно было бы послать ей привет. Нуш от Нуш…

Странно… Почему всё так? Если родство душ – то невозможность быть вместе. Почему в жизни это постоянно так? Или мне действительно суждено стать монахиней? Облачиться в чёрные длинные одежды и затвориться в маленькой келье? И принять обет молчания… Ведь я мечтала об этом когда-то…

…А тут навалилась такая жуткая жара, ну совершенно ненормальная! В те дни – по радио, по телевизору, на улицах – все говорили только об одном: «Пожары!…» «Вы слышали? Всё горит!…»

Горят леса во Владимирской области, полыхают торфяники… В лесах гибнут звери, птицы… Пожары подступают всё ближе к Москве…

Дым… гарь… тяжёлый, удушающий смог опустился на город…

Дышать трудно и днём, и ночью. Ночью жара не спадает. Утром, выглянув в окно, не видишь соседних домов – всё затянуто белой мглой… Весь день в белой мгле горят фонари… Машины едут почти на ощупь по мутным дорогам, в киселе горького тумана, с включёнными фарами… Жара… дым… пахнет гарью…

В Москонцерте, у площади трёх вокзалов, с окнами, выходящими на южную сторону, прямо на раскалённую улицу, здесь размещался не плановый отдел, а маленький ад… В раскрытые окна вливались дым, вонь бензина и выхлопных газов. В те годы бензин был отвратительный, а по нашей улице грохотали грузовики…

Все мечтали о дожде, но дождя не было уже месяц. Можно принести из дому полотенце и, намочив его под краном, положить себе на голову, или на грудь. Можно даже притащить тазик и, наполнив его холодной водой, поставить под стол и опустить в него ноги. Так – легче. На несколько минут. «Ой, не могу, умираю», – причитала женщина у окна, у которой было больное сердце, а солнце безжалостно шпарило прямо на неё!

Все мечтали о дожде… как о манне небесной…

На улицах – гигантские очереди к квасным ларькам, к мороженщицам, к автоматам с газированной водой.

Иногда кто-то в очереди не выдерживал и падал в обморок.

Не хватало бригад скорой помощи. Брали студентов. Столько инфарктов и инсультов, сколько случилось летом семьдесят второго года, в Москве не было никогда.

Бульвары засыпаны жёлтой, сухой листвой… Тополя и каштаны как будто обожжены пожаром… Зной ободрал и оголил их, как напалм. Среди лета торчат голые ветви… и это страшно.

Все мечтали о дожде… Люди, деревья, птицы…

Бродили с Гавром по берегу Химкинского водохранилища. Даже у воды нечем дышать. Потом сидели на пыльной скамье в тени старых деревьев, не успевших потерять листву, и грустили. Нам было о чём грустить…

Поздно вечером я позвонила ему и прочла стихотворение:

Пушкин зазвал нас с Жан-Кристофом в гости к своим друзьям.

Читали стихи, пили грузинский чай с мятными пряниками, размышляли о плюсах и минусах эмиграции. Пушкин призывал всех присутствующих уговорить меня, убедить, что у меня в этой стране нет будущего, Жан-Кристоф смотрел испуганно и бормотал:

– Вообще-то у нас другие планы… мы готовим программу…

– К чёрту вашу пантомиму, всё это детский сад! Нельзя же всю жизнь бегать в трико по сцене! Во сколько лет балерины уходят на пенсию? Мимы во столько же. Пантомима – дело временное, юношеское увлечение, это скоро пройдёт. А как у пишущего человека, у неё здесь нет будущего!