Мария Романушко - Не под пустым небом

Воспоминание второе: отец и мама встречают нас с бабушкой в Оренбурге, на вокзале, на перроне, мокром и сверкающем от майского дождя… Едем в такси по мокрым, сверкающим, цветущим улицам… Подъезжаем к нашему дому на окраине Оренбурга, непролазная грязь… и отец несёт меня в дом на руках… Мне пять лет, и отец первый раз несёт меня на руках! Самое сладкое воспоминание.

Воспоминание третье: мы с отцом в цветущей летней степи за нашим домом. Отец катает меня верхом на спине, я понукаю его… мы падаем вместе в траву и хохочем… Самое весёлое воспоминание.

Воспоминание четвёртое: чёрная степь за окном. Я стою на стульчике у окна. Отец, в пальто и шляпе, с чемоданом в руке, подходит, молча целует меня, и я вижу, что он плачет… Он уходит. И я понимаю, что он ушёл навсегда. Мне шесть лет. Самое горькое воспоминание…

Воспоминание пятое: зима, отец приезжает в Оренбург повидать меня. Мне семь лет. Он провожает меня в школу, мы идём по белой тропинке, он расспрашивает меня о моей жизни, он держит меня за руку. Не доходя до школы, мы прощаемся и расходимся в разные стороны. Мы расходимся в разные стороны, и всё оглядываемся и оглядываемся друг на друга, и машем друг другу… а солнце светит так ярко… снег… солнце… тёмная фигура отца – на белом снегу… Самое ослепительное воспоминание…

Да, ровно пять. Их так мало, что растерять их, или что-либо забыть – невозможно.

Воспоминаний – горстка. Можно сказать: жалкая горстка… Но они такие драгоценные, и так отшлифованы моей памятью, что светятся, как бриллианты… Целая горсть бриллиантов! Я несказанно богатый человек.

А буду ещё богаче… богаче… богаче…

А ещё это похоже на детскую игру в «секретики». Как, вы не знаете эту игру? Тогда я расскажу. Это такая простая и очень трогательная игра. В земле (где-нибудь в укромном уголке двора или сада) выкапывается крошечная ямка, и в неё кладутся детские драгоценности: какой-нибудь красивый камушек, фантик, прозрачный шарик, обрывок золотистой ленточки, цветочек, листик – и всё это закрывается аккуратно стёклышком. Получается красивая, под стеклом, живая картина. После продолжительного любования она засыпается землёй или песком. Теперь главное – пометить это место, невидимо для других, но понятно для себя. Чтобы потом, много-много раз, приходить сюда, отрывать свой «секретик» и радоваться, что он никем не тронут, всё на месте: и шарик, и ленточка, и камушек… и все остальные драгоценности… Так и мои воспоминания об отце: они зарыты в таком укромном месте, что никто о них даже не догадывается, и я отрываю их, когда хочу, и радостно убеждаюсь, что всё на месте: вот синее окно, вот прекрасный принц у окна, весь в белом… вот цветущая степь с высокими травами и высоким небом, и мы с отцом – добрый конь и счастливая наездница… а это – белая снежная дорожка, и тёмная фигура отца на белом снегу… Разрываю свои «секретики», любуюсь ними, как малое дитя, и нет меня счастливей…

А буду ещё счастливей, счастливей, счастливей…

И ничего-то я не знала, ничего! История моих родителей была для меня темна.

Так, несколько обрывочных разговоров, для меня не предназначенных… Говорить об отце было не принято. В доме был другой мужчина – другой отец, и его надлежало любить. Когда лишь однажды я призналась подружке в том, что люблю своего родного отца и скучаю о нём, эта страшная «крамола» вмиг дошла до моей мамы, и мне был большой выговор. За то, что я люблю не того, кого надлежит любить. Мне было одиннадцать лет, и я поняла, что об отце я должна молчать.

Я написала в то время маленькую повесть об отце. О том, как мы живём вдвоём с ним, как я его жду по вечерам, готовлю ему ужин, а потом мы говорим с ним – обо всём на свете… И я люблю его, люблю всей душой! Эту повесть я писала по ночам, под одеялом, с фонариком… А потом я её сожгла на пустыре – чтобы она не попала в руки моим домашним…

Бессонная ночь в поезде…

Утро. Солнце! Рига!

Ищу улицу Мичурина. Зайцев, Вячеслав Кондратьевич, дал адрес своей младшей сестры и сказал, что он её уже предупредил, и она рада будет меня принять.

Но Алла Кондратьевна в этот утренний час на работе, а меня приветливо встречает её пожилой муж, Сергей Сильвестрович. Напоил меня чаем. Я поставила в комнате свой чемоданчик. Здесь я проживу три дня, – подумала я. Не подозревая, что проживу почти месяц…

Вот оно и настало – продолжение моей давней, написанной в одиннадцать лет, повести…

Еду на красном звонком трамвае… О, эти красные трамваи – свидетели моей жизни. Сверкают рельсы на солнце… Сверкает синее небо…

Я была в этом городе прошлым летом и успела его полюбить, он мне – не чужой.

И в этом прекрасном городе – мой отец!

Теперь Рига носит для меня ещё одно название – Город Встречи с Отцом.

…Никогда не забыть… этот длинный больничный коридор с белыми стенами…

И как мой отец идёт мне навстречу… долго-долго… а я не могу сдвинуться с места, чтобы сократить расстояние между нами… он как будто возвращается по той белой дорожке, по которой когда-то ушёл от меня – семнадцать лет назад… и путь этот трудный – в семнадцать лет длиной… Я свою часть пути прошла – примчалась к нему из Москвы в Ригу… остался этот больничный коридор с белыми, снежными стенами… и никого в этом коридоре, кроме нас, никого, кроме нас, на нашей тропинке… и расстояние сокращается… сокращается… И вот я уже не вижу ни снежной тропинки, ни белого больничного коридора – а только синие-пресиние глаза моего отца… синие – как небо… и его родной, ласковый голос:

– Доця!

…И вот я иду по белым песчаным дюнам, на Рижском взморье, в районе Дубулты…

Уже две недели мы вместе с отцом. Я приехала сюда сегодня, чтобы подыскать для нас с отцом домик. Маленький домик у синего апрельского моря… На пустынной улочке, где только шёпот сосновых игл и вскрики чаек… Маленький домик, где отец будет выздоравливать после тяжёлой операции, а я буду ухаживать за ним, готовить простую еду, читать ему стихи, а когда он окрепнет, мы будем гулять по этим белым, ослепительным на солнце дюнам… вдоль кромки моря… по нашему общему побережью памяти… Боже мой, сколько счастья впереди!…

Мой прекрасный синеглазый отец.

Сказочный принц в больничной полосатой пижаме. Он почти не изменился за эти семнадцать лет, что мы не виделись с ним. Он такой же прекрасный, как был тогда, у синего, вечернего окна в моём раннем детстве на Философской улице… Он такой же весёлый, как был тогда – в цветущей степи за нашим домом в Оренбурге… Он такой же тёплый и надёжный – как тогда, когда он нёс меня на руках к дому…

Он, почти сразу, спросил меня: