Мария Романушко - Карантин

Всё. Антоша выписался. Грустно…

Ой, нет! Радостно!

Он ушёл, а я ещё долго смотрела на дорожку, по которой он ушёл, даже не ушёл – а улетел! Стремительный и страстный, переполненный планами и жаждой деятельности: расширение клуба “Переписка”, организация филиалов в разных городах, тематические тусовки, путешествия, СВОЙ журнал!… Литературный журнал клуба “Переписка”!

Дай Бог тебе, сынок, на всё энергии и сил.

Интересно, как сложится наша дальнейшая жизнь в Новом домике? Вроде мы всё обговорили, и не один раз, ты со всем согласился.

Но порой ты соглашаешься лишь для того… чтобы всё сделать по-своему!

Ладно, время покажет, как оно будет. Главное, конечно, не раздражаться друг на друга, если наши взгляды в чём-то не совпадают.

У нас победа!

Во-первых, нам разрешили прогулки. Ура!!!

Во-вторых: я добилась официального разрешения на посещение нас родственниками! (Как будто мы в тюрьме.) Вымолила со слезами…

Потому что нельзя, невозможно ребёнку не общаться с теми, кого он любит! Тем более, такому непростому ребёнку, как Ксюша.

Убеждала, упрашивала, умоляла – сначала нашего лечащего врача, потом заведующую. А они твердили, как заведённые: “Не положено”. Сюр какой-то! Нигде во всём мире такого нет: чтобы отец не мог навестить своего больного ребёнка, брат – сестру.

Мне-то – легче: я вижусь, общаюсь, хоть по чуть-чуть – но всё же! Изредка звоню по телефону, когда его починяют.

Но каково Ксюнечке! Ей по-прежнему нельзя выходить даже в коридор. Врач увидела, как мы прогуливались к телефону, и отругала нас.

“Не положено, не положено, не положено…”

Почему они сдались, я так и не поняла. Но вдруг плотина рухнула. Разрешили!

Вскоре прибежал Антончик, принёс нам ещё одного Андерсена и большой грузовик, который запросила Ксюша.

“Антончик, зайдёшь к нам? Разрешили!”

“Ой, Лисичка, лучше – завтра, на подольше, сейчас бегу в институт…”

Убежал.

Вскоре пришла бабушка Лида, принесла внучке очередные вкусности и мешок лоскутков и ниток.

“Мама, может, зайдёшь? Разрешили!”

“Ой, только не сегодня, что-то горло побаливает и кашляю, боюсь Ксюшу заразить”.

Ну, ладно. Завтра Антон придёт на подольше. В палату! Будем играть, веселиться! Ксюша ликует…

8 октября 1994 года, суббота, 19-й день в больнице.

Первое утро карантина. О котором мы ещё не знаем.

Побежала к автомату, звоню Антоше: “Ну, как? едешь к нам?” – “Еду!” – “Скоро?” – “Скоро! Часа через полтора буду.” – “Не забудь белый халат и маску”. – “Уже взял”. – “Ждём тебя, миленький. Ксюша в таком нетерпении!… У неё целая программа: что она хочет тебе показать. Без конца приговаривает: представляю, как удивится Антоша!” – “Еду, еду!”

На обходе предупреждаю дежурного врача: “Сегодня у нас будет посетитель. Мой старший сын. Заведующая нам разрешила свидания”.

– Никаких свиданий! Всё отменяется. Разве вас не предупредил ваш лечащий врач?

– О чём? Почему отменяется?… Я только ВЧЕРА говорила с заведующей. Она РАЗРЕШИЛА.

– Вчера в пять вечера объявили карантин. Всё отменяется.

– Какой карантин? И при чём тут мой сын?

– КАРАНТИН ПО ЧУМЕ! Вы что? хотите, чтобы ваши родственники заболели чумой?!!

– Нет… не хочу. Но дочка уже ждёт. А сын уже едет.

– Ничем не могу вам помочь. У ворот – омоновцы. Пропускают только врачей с пропусками.

Врач уходит. Ксюша сидит у меня на коленях и молчит. Я жду вопросов – но она ни о чём не спрашивает. Меня душат слёзы, и я ухожу в тамбур к умывальнику плакать…

Когда я вернулась, Ксюша тихонько посасывала соску и вырезала очередную зверушку.

– Давай вместе вырезать, – сказала она. – Можешь вырезать вот этого медвежонка?

– Могу.

Она как будто не видит, что я плакала: по-прежнему не задаёт никаких вопросов. Внешне – совершенно спокойна. Ничего не поняла? Или – напротив – ВСЁ поняла? Или пытается понять САМА – как ту историю с ограблением? Когда мы пришли домой, а дверь была изнутри закрыта на цепочку…

Ксюша тогда ни о чём не спросила меня, ни одного вопроса не задала: ни когда два милиционера с автоматами взламывали нашу дверь, ни когда следователь и фотограф обмеряли квартиру и фотографировали распахнутые шкафы… Ни о чём не спросила. Сидела в уголке дивана и жевала соску, глядя в пространство отсутствующим взглядом… А потом прошло полтора года. И недавно, когда мы подошли к двери своей квартиры, и я вставила ключ в замочную скважину, она вдруг спросила: “Лисичка, а что это значило: когда мы пришли однажды домой, а дверь была закрыта изнутри на цепочку? Я всё думаю, думаю… и никак не могу понять…” – “Боже мой! Ксюнечка, ты что, всё время про это думаешь?” – “Не всё время, но часто…”

После этого случая я поняла, что Ксюше нужно всё объяснять. Сразу. Даже если она не задаёт никаких вопросов. Чтобы она не ломала потом год или два над этим голову. Свою детскую невинную головку, в которой нет ответов на такие вопросы…

И, может, сейчас, вырезая зелёного зайца из старенькой азбуки, она (втайне от меня) пытается понять, что значат слова: карантин по чуме . Нет, пожалуй, скажу.

И я тихонько, будничным голосом рассказываю о том, что сама успела узнать в коридоре от медсестры Тани. В Индии такая болезнь разбушевалась – бубонная чума. И всех, кто прилетает из Индии, прямо из Шереметьева везут в нашу больницу и заточают в боксах третьего корпуса. Если за неделю никто не заболеет – всех отпустят домой и карантин снимут.

– И тогда к нам придёт Антоша! – говорю я. – Подождём недельку?

– Подождём, – неожиданно спокойно говорит Ксюша.

– Ведь мы не будем скучать?

– Не-е-ет!… Скучать не будем! – смеётся она.

– А к тому мальчику, Андрюше Набокову, который из детского дома, к нему вообще никто не ходит, – говорю я, умышленно переводя разговор на того, кому горше, чем нам.

– Совсем-совсем никто?

В эту минуту по отделению разнеслись детские крики: “Порезался! порезался! кровь!…”

– Кто? Кто? Кто порезался?! – с испуганным криком медсестра Света побежала вглубь коридора.

Мы приникли к стеклянной двери нашего тамбура. И увидели, как Света ведёт, придерживая за воротник рубашки, мальчика.

“Набоков, ну, зачем, зачем ты туда полез?!” – кричала она пронзительным голосом.

Руки у мальчика были в крови. Лицо искажено судорогой страха. Он неотрывно глядел на свои окровавленные руки, держа их перед собой на весу. Ноги у мальчика заплетались, и Света не столько вела, сколько тащила его. Меня поразило, как он был одет: рубашонка едва доходила до пупа, а старые, дырявые на пятках колготы со слабой резинкой доставали лишь до середины попки. Под колготками, как и под рубашкой, ничего не было: в средней части туловища мальчик был голый и посиневший от холода. Ночь была очень холодная, утро пасмурное, батареи не грели, дежурный врач, вошедший утром в нашу палату, поёжился: “О, у вас холоднее, чем на улице!”