Мария Романушко - Наши зимы и лета, вёсны и осени

"Можно к вам?" – заглянули они в окошко мансарды.

"Заходите! – улыбнулся художник. – Я давно поджидаю вас." У художника были голубые зоркие глаза и седая борода. "Борода – краса мужей, – с детской важностью говаривал художник. – А усы и у кошки есть."

И они пили чай. И смотрели картины. А на картинах разгуливали сиреневые лошади и огненные петухи, и красные креветки на берегу моря играли в красный мяч. И знакомые рыжие коты сидели у знакомых башен.

А жена художника, маленькая, худая, горбоносая, с прекрасными лучистыми глазами, читала стихи. И стихи были о любви. Старый художник и его жена, они ведь тоже жили на Крыше.

Гавр и Нуш вышли от них так же, как вошли – через окно.

И, взявшись за руки, пошли по самому гребню крыши, не боясь оступиться. "Не будем клясться, но давай никогда не разлюбим друг друга", – сказал Гавр.

– А что потом, когда придёт зима? – спросила Нуш. – И зелёная крыша покроется снегом, а в нашей башне поселится дремучий холод…

– Наше лето не кончится, – улыбнулся Гавр.

– Потом, когда придёт зима?… – повторила Нуш.

– Ты боишься старости? – спросил Гавр. – Но мы никогда не будем старыми. Посмотри на художника и его жену. Мы будем такими же.

– Не старости я боюсь, – сказала Нуш. – Я в старость не верю. А того, что лето кончится…

– Здесь, на Крыше, всегда будет лето, – сказал Гавр. – Наше лето…

И опять трепетала в башне свеча… И они смотрели на её маленькое светлое пламя. Медленно, не торопясь, точно в раздумье, двигались стрелки на Часах Настоящего.

– Уже август… – грустила Нуш. – Тебе не кажется, что мы похожи на бабочек-однодневок?

– Нет, – улыбнулся Гавр. – Мы будем жить долго.

– Я не о том…

Она грустила, а он не понимал её грусти. Она сказала:

– Мне кажется, за это лето мы прожили всю нашу жизнь. И впереди уже ничего не осталось…

– А вот мы сейчас посмотрим! – засмеялся Гавр.

Он подошёл к Часам Будущего и решительно взялся за рычаг.

– Не надо! – испуганно вскрикнула Нуш.

– Почему? – улыбнулся Гавр. – Чего ты боишься? Вот увидишь: у нас впереди ещё целая жизнь! Всё только начинается!

И он нажал на рычаг, поворачивающий стрелки. Но… стрелки не шевельнулись. Гавр ободряюще улыбнулся Нуш.

– Они просто заржавели, – сказал он. – Но мы их сдвинем. Хотя бы на чуть-чуть! И ты увидишь: у нас всё будет хорошо!

Гавр со всей силой налег на рычаг. Он был уверен: будущее приоткроет им хотя бы одно маленькое окошко, даст им заглянуть хоть в щелочку.

– Помоги мне, – попросил он Нуш. – Мы должны сдвинуть их с мертвой точки!

Они налегли на рычаг вместе, как на тяжёлое весло. Но стрелки оставались недвижимы.

– Всё равно мы их победим! – с весёлым упрямством сказал Гавр.

Они вылезли на крышу и пошли, держась за руки, по узкому карнизу вокруг башни.

– Смотри, Лёвушка сегодня грустный, – сказала Нуш.

– Тебе показалось, – сказал Гавр. – Когда ты грустишь, тебе кажется, что все вокруг грустные.

– Смотри, как он укоризненно смотрит на нас, – сказала Нуш.

Гавр в ответ засмеялся.

– Держись крепче за мою руку, – сказал он.

Они были уже у самого циферблата Часов Будущего.

Часовая стрелка была ростом с Нуш. Минутная ростом с Гавра.

– Не надо, милый, – попросила Нуш.

– Но я хочу что-нибудь сделать для тебя. Хочу, чтобы ты увидела…

Он нажал на конец большой стрелки. И вдруг – что-то хрустнуло. Что-то сломалось внутри безмолвных часов. Гавр и Нуш даже ахнуть не успели, как обе стрелки, минутная и часовая, как два весла, выпущенные из рук, отвалились от циферблата и стали медленно падать вниз. Они падали, рассекая горячий вечерний воздух, на пыльную мостовую, падали медленно и долго, как во сне, а Гавр и Нуш, как завороженные, следили за их беззвучным падением…

Пронзительно кричат стрижи в высоком июньском небе. Мы стоим на площади, запрокинув головы, и смотрим на крышу.

– А что потом? – нетерпеливо спрашиваешь ты.

– Что потом?… Потом пошёл снег. Чья-то рука навесила на дверях их башенки огромный замок. Путь на крышу был закрыт. Будущее так и не выдало им своей тайны.

– А почему на остальных часах нет стрелок? – удивляешься ты.

– Да, действительно… Ни на одном из циферблатов…

– А где же у этой сказки конец? – допытываешься ты.

"Будет ли он?" – с грустью думаю я и не отвечаю на твой вопрос.

Будет ли?…

Март… И вновь накатывает прошлое, и кажется, что нет сил пережить эти дни. Каждый – памятен, с каждым из них что-то связано: то день встречи, то день его рождения, то день памятного, такого важного и незабытого разговора…

Нынешний март – не легче предыдущих. Ты чувствуешь, что со мной творится что-то неладное.

– Ты почему плачешь? – спрашиваешь ты, пристально глядя на меня.

– Я не плачу, сынок.

– Я же вижу: у тебя глаза грустные. Ты почему плачешь?

– Да вот видишь: на улице солнышко, а мы простужены, не можем пойти погулять.

На минуту задумался, помолчал. И убежденно сказал:

– От этого не плачут. А на самом деле ты почему грустная?

– А на самом деле, Антоша… Ну, как тебе объяснить?…

– Скажи, я пойму. Я всё пойму!

Ты смотришь на меня своими тёмно-золотистыми, почти чёрными глазами, смотришь вопросительно и настойчиво. Тебе непривычно, что я ухожу от ответа. Между нами никогда не было недоговоренности, я всегда отвечала на твои вопросы. Но тебе всего четыре года, и как объяснить тебе, что значит прошлое? И почему мне так трудно пережить март…

Ты смотришь на меня не по-детски напряжённо.

– Я всё пойму, – говоришь ты. ("Не надо грустить в одиночку", – слышится мне.)

– Понимаешь, милый, – говорю я. – Сегодня – день рождения нашего Клоуна…

Ты быстро взглядываешь на старую, пожелтевшую афишу, которая висит у нас в комнате и которую ты помнишь с раннего детства: по этой афише ты учился читать. Потом, когда ты подрос, мы с тобой не раз говорили о нашем Клоуне. Наш Клоун жил вместе с нами. Для тебя, так же, как и для меня, он был живым, близким человеком. Ты даже позволял себе порой шутить в его адрес. Мог, например, взглянув на афишу, сострить: "Засушенный артист Армянской ССР!" И, глядя на нас с афиши, наш Клоун смеялся вместе с нами над твоим каламбуром…

– Сегодня ему исполнилось бы сорок пять лет, – говорю я.

– А так сколько?

– А так – навсегда тридцать семь…

– Он умер от болезни?

– От болезни.

– У него была очень высокая температура?

– Нет. У него болело сердце. Он очень много работал, и сердце не выдержало.

Я чувствую, что мне легче от твоих участливых вопросов, оттого, что я могу поговорить с тобой о том…

– И поэтому ты грустная?

– Поэтому я грустная.

Ты задумываешься. Лицо у тебя взрослое, сосредоточенное.