Мария Романушко - Наши зимы и лета, вёсны и осени

– Да… – говоришь ты и вздыхаешь. – Ведь афиша – не живой человек…

И у меня ком к горлу подкатывает от этого недетского вздоха: ты всё понимаешь! И не просто понимаешь. Ты подставляешь свое хрупкое плечико под тяжесть, которую я столько лет несла одна. Ты пробуешь, ты хочешь разделить её со мной. И ты действительно облегчаешь мне ношу.

Март… Живу как будто в двух измерениях: март сегодняшний и март десятилетней давности звучат во мне с одинаковой силой. Но порою тот, давний, заглушает сегодняшний…

Я постоянно чувствую на себе твой внимательный, встревоженный взгляд: так обычно взрослый тревожится о захандрившем ребёнке…

– Ты почему грустная? – то и дело спрашиваешь ты и ласкаешься ко мне, без конца объясняясь в любви.

По утрам ты просыпаешься раньше меня. Точнее – мы просыпаемся одновременно, но я не сразу открываю глаза, в надежде, что ты полежишь тихо, а то и вздремнешь ещё. Эти минуты утренней сосредоточенности очень необходимы мне.

– Мамочка, ты почему грустная?… – тихий, вкрадчивый голос.

– Откуда ты знаешь? Я ведь ещё и глаза не открыла.

– Я же вижу. У тебя лицо грустное…

Нет, не спрятаться мне от твоего всевидящего ока!

Твоя проницательность в конце концов начала мучить меня. И я сделала усилие над собой – и стала улыбаться…

Читаю толстую рукопись, которую мне нужно отрецензировать.

– Четыреста страниц!… – восхищаешься ты. – Такой большой писатель! – говоришь ты с уважением.

В эти дни к нам собирался зайти в гости мой старый друг, "наш Путешественник" – так мы его зовем. Только что мы прочли его книгу "Древние и новые дороги Туркмении", и теперь с нетерпением ждем его.

– Почему же наш Путешественник не идёт к нам? – изнемогаешь ты от ожидания. – Мама, а давай мы тоже будем путешествовать!

– Давай. Вот подрастешь – и начнём путешествовать.

– Знаешь что? – воодушевляешься ты. – Мы будем путешествовать всю жизнь! Хочешь?

– Хочу. Это прекрасно – путешествовать! У нас так много всего впереди…

Ждешь, ждешь Путешественника, а тот всё не идёт: симпозиум у него. Ты от долгого ожидания заскучал.

– Почему к нам никто не приходит? Почему с нами никто не живет?

– Тебе скучно, Антонушка?

– Не скучно. Но всё равно: почему никто к нам не приходит?

– Придёт, сынок, скоро придёт.

И пришёл. Но не Путешественник, а автор толстой рукописи – бывший архитектор. Сначала всё было прекрасно: ты и бывший архитектор собирали на ковре разборный домик и вовсю общались. Но когда пришло время поговорить нам о рукописи нашего гостя, и он отвлекся от игры с тобой для делового разговора, – ты взбунтовался. Ты хватал меня за руки и пытался утащить на другой конец комнаты.

– Что ты делаешь, Антон?!

– Отдираю тебя от говорения!

Потом ты посрывал со стен и повыдергивал из ваз засохшие летние венки и букеты и стал их неистово потрошить, рассыпать по всему дому, закидывать меня и нашего гостя. Гость с недоумением, почти с испугом смотрел на тебя: какая муха тебя укусила? Но я-то понимала, что это – ревность… Тебе кажется: я ухожу от тебя.

Потом ты скрылся на кухне и стал ожесточенно, с вызовом стучать на пишущей машинке.

Когда четырёхсотстраничный писатель ушёл, я заглянула в листик, оставленный в машинке, и прочла стихотворение, которое написал мой сын, истерзанный ревностью и тоской:

Ты уселся в кресло-качалку, точнее, улегся в нём, свернувшись калачиком, и тихонечко запел: "Здесь белый холод… Белый лёд…" Пел протяжно и очень жалостно, и вид у тебя был совершенно несчастный.

Мучительно жаль тебя. И не знаю, как тебя утешить?…

– Антонушка, сынок, я люблю тебя! Слышишь?

– Слышу, – отвечаешь безучастно.

– Что с тобой? Ты не заболел?

– Нет, я здоров.

– Тогда почему ты такой грустный? – спрашиваю я и невесело усмехаюсь: мы с тобой поменялись ролями, теперь я тебе задаю этот вопрос.

– Не знаю… – отвечаешь ты еле слышно.

Просто ты взрослеешь, сынок. Маета и тревога взрослой жизни уже стучатся в твой детский волшебный мир. Врываются в него, застают тебя врасплох среди твоих игр. Ты впадаешь то в тоску, то в раздражение. Первый переломный возраст. Сколько их ещё впереди?…

– Ты говорил, что к нам никто не приходит. А вот пришёл гость, играл с тобой.

– От него я и стал грустный, – сухо отвечает маленький ревнивец.

– Но ты пойми, он не мог быть только с тобой, ведь он пришёл по делу.

– Я понимаю…

И опять затянул свою грустную песню. За окном – солнышко, март на исходе, воробьи вовсю расчирикались, скачут по перилам лоджии, как танцовщицы по проволоке, а ты поешь про белый ледяной холод, который обнял твоё маленькое, мятущееся, не понимающее себя сердце… И чем помочь тебе? Как утешить? Как объяснить тебе, что ты просто взрослеешь, а взрослеть – трудно, взрослеть – не просто…

Только на прогулке ты немного развеялся и повеселел.

Нашли протаявшую полянку с зелёными усиками младенческой травы, пробивающейся сквозь чёрное, прелое одеяло прошлогодней листвы. По тёплой, нагретой солнцем крышке колодца бегали муравьи.

– Антоша, смотри, муравьи проснулись! В марте!

От зрелища их весенней суеты стало весело.

Но вернулись домой. И весёлость с тебя как рукой сняло.

– Как мы хорошо погуляли! – говорю тебе.

– Хорошо, – вяло соглашаешься ты.

– Почему же ты опять грустный?

– Я не грустный. Просто я задумчивый… Как же мне не быть задумчивым? Как же мне не задуматься обо всём?! – в голосе твоём слышится почти вызов, почти отчаянье.

– О чем же ты думаешь?

– Обо всём… – ты неопределённо машешь рукой.

Да, ты взрослеешь… Тебя мучат вопросы, которые ты ещё не можешь задать мне. Ты часто грустишь, то плачешь, то впадаешь в сосредоточенное молчание. Твои настроения меняются резко и всегда неожиданно: весёлость вдруг сменяется беспричинными слезами, слезы – буйным весельем или тихой, нежной мечтательностью, ласковое урчание – неожиданным раздражением и – опять слезами… Все эти взрывы и перепады, предугадать которые невозможно, как и подготовиться к ним, – держат нас с тобой в постоянном напряжении. Кажется порой, что мы бежим по заколдованному кругу, из которого нет выхода.

Сегодня – один из таких трудных дней. За обедом, после чудесной прогулки, ты вдруг разрыдался. С трудом успокоила тебя. Уложила спать. Ты спал долго, но проснулся хмурый, раздражённый, сон не освежил и не взбодрил тебя. Сидишь в постели, нахохлившись.

– Антоша, одевайся, – говорю я тебе как можно бодрее.