Мария Романушко - Наши зимы и лета, вёсны и осени

– А зачем? – спрашиваешь ты, и твой унылый тон не предвещает ничего хорошего.

– Чай будем пить, – бодро говорю я.

– А зачем?

– Гулять потом пойдем.

– А зачем?…

И так – без конца: "Зачем зубы чистить?", "Зачем руки мылом мыть?", "Зачем есть эту кашу?", "Зачем пить это молоко? Ну, зачем?!"

Проходят пять минут, десять. Ты – всё в той же позе нахохленного воробья.

– Почему ты не одеваешься, сынок?

– Не могу, – говоришь ты. – Не умею.

– Утром умел, вчера умел, а сейчас не умеешь?

– Не могу, – упрямо повторяешь ты.

Я чувствую закипающее раздражение и выхожу из комнаты. Пытаюсь что-то делать, как-то успокоиться, но всё валится из рук. Вскоре из комнаты доносится тихий жалобный плач. Нет, ни за что, говорю я себе, нельзя потакать твоим капризам. Плач нарастает. В нём слышится жалоба, призыв, мольба. Не выдерживаю. Захожу в комнату. Мокрое, зарёванное лицо. Пытаюсь шутить. Пытаюсь уговорить. В ответ – всё то же упрямое, отчаянное: "Не могу!… Не умею!… Никогда сам не одевался!…" Впору самой заплакать от усталости и беспомощности. В отчаянье выбегаю из комнаты, крикнув тебе: "Сиди, сколько хочешь! Я тебя одевать не буду!"

Господи, неужели теперь навсегда так?… Неужели к нам никогда не вернется наша прежняя жизнь? Наши тихие и ясные дни, когда мы с полуслова понимали друг друга, дни, полные радости и ласковых слов, где вы? Где они?… Неужели это теперь навсегда – непонимание и усталость, и горькая беспомощность?… Хочется поступить вопреки всем педагогическим советам: хочется приласкать, одеть, взять тебя на колени, успокоить… Мне так жаль тебя. В твоём плаче я слышу не каприз, а отчаянье и безысходность…

Тогда я выдержала характер и не вошла к тебе, и не взяла тебя на колени. "Главное – не потакать капризам", – висело надо мной, как дамоклов меч. До сих пор не могу простить себе своей слабости, своей боязни пойти против правил.

Да, пусть это был твой каприз, пусть бессмысленное на первый взгляд упрямство, но кто знает, кто сможет объяснить, что стояло за этим капризом, за этим упрямством? Что заставляло тебя бунтовать против привычного, естественного хода вещей, против меня, против самого себя? Какое смятение сотрясало тебя, заливало твоё лицо слезами?… Я была не в силах понять тебя, а ты – не в силах помочь мне. Я боялась пойти на поводу твоего каприза и совершала при этом ошибку гораздо более грубую и жестокую, оставив тебя наедине с собой, в одиночестве, предоставив тебя самому себе, вернее – тому, что было сильнее тебя, что терзало тебя изнутри, и справиться с чем без моей помощи ты не мог. Но тогда я ещё не понимала этого, я только училась понимать, и некому было мне подсказать…

Тебе было плохо, трудно, – а я покинула тебя, и ты остался один-одинешенек в целом мире. И хотя я была рядом, за стеной – но для тебя словно на другой планете…

…Потом я вошла к тебе. Ты уже не плакал, только судорожно вздыхал. Опухшее от слез лицо… мокрая от слез и соплей рубашка. Несчастный, измученный взгляд. Стыд и раскаянье терзали меня.

– Одеваться? – спросил ты и судорожно вздохнул.

– Поздно уже… пора спать укладываться.

– А чай пить?… – губы твои опять задрожали.

– Но ты же не хочешь, наверное?

– Почему? – удивился ты. – Хочу.

…А вскоре ты уже обнимал меня за шею горячими ласковыми руками и говорил доверительно:

– Я сам не знаю, как у меня это получается. Не хочу ссориться – а получается…

– И ты меня, сынок, прости! Прости, слышишь? Я больше так не буду…

Кольцо горячих рук сжимается вокруг моей шеи ещё крепче…

В руках у тебя игрушка – старик Хоттабыч.

– Зачем ему такая длинная борода? – спрашиваешь ты.

– Это борода волшебная. Выдернет Хоттабыч волосок, скажет желание – и оно тут же исполнится.

– Ну, какое, например? – недоверчиво спрашиваешь ты.

– Ну, например… Например, он скажет: "Пусть мама и

Антон никогда больше не ссорятся!" И мы не будем ссориться.

Ты подумал, подумал и твердо сказал:

– Нет. Хоттабыч не мог так сказать.

– Почему?

– Это мы сами должны решить, что не будем больше ссориться.

И я подивилась и порадовалась твоим словам. Хотя тебе было всего четыре года, но между сказочным фокусом и победой, завоеванной ценой собственных усилий, – ты выбрал последнее.

– Мама, слушай, я тебе песню спою, – говоришь ты вечером, когда я укладываю тебя спать. И заводишь своё бесконечное:

– Антошка, ты мне мешаешь работать.

– Я о тебе забочусь. Это – "Колыбельная для мамы".

И так будешь петь хоть целый час! А мне приходится работать под эту шарманку. Но сегодня не выдержала: уж так ты меня призывал!

– Иди ко мне, погрей меня, а то я замерз, – просишь ты.

Я забираюсь к тебе под одеяло, нащупываю холодные пятки. Ты крепко обхватываешь меня за шею:

– Всё! Никуда не отпущу! Будешь теперь спать!

– Ну, как, согрелся?

– Согрелся… Ты у меня такая тёплая – как май!

Смеемся.

– Мама, а как это всё сделалось: земля, солнце, звёзды?…

– Дело в том, сынок, что всё это сделалось очень-очень давно, миллиарды лет тому назад. Людей тогда ещё не было. Поэтому они не видели и никогда не узнают, как это всё сделалось…

Задумался надолго, я даже подумала, что ты уснул. А потом сказал рассудительно, как старичок:

– И люди думают, что так всегда и было. Сделалось так давно, что как будто никогда и не делалось…

И опять ты задумчивый. Раздражаешься, если я вольно или невольно вывожу тебя из этого состояния. Прямо вскипаешь весь и чуть не плачешь:

– Нет, ничего не говори! Не говори! Ты мне мешаешь думать!

– Теперь ты понимаешь, как мне бывает трудно, когда ты мне мешаешь думать и работать?

– Замолчи, замолчи сейчас же! Ты что, русского языка не понимаешь? На каком тебе говорить?

Мне и обидно и смешно одновременно: это же те самые выражения, которые порой вырываются из меня, когда я сижу за машинкой, а ты не даешь мне сосредоточиться.

Готовлю ужин и тихонько напеваю.

– Не пой! – сердито говоришь ты.

– Почему?

– Ты мне мешаешь думать. Никогда не пой.

– А если я всё-таки буду? Ну, совсем тихонько.

Понимаешь, у меня сегодня такое хорошее настроение, что я не могу не петь.

– Как начишь петь, так я начу мешать!

Но через пару дней ты вышел из своей угрюмой задумчивости и повеселел. Сам теперь понимаешь, что был несправедлив ко мне, и делаешь самокритичное заключение:

– Мама, а ты чувствуешь, что у тебя мальчик третьего сорта?